В соборе было светло: перед каждым образом тлели лампадки; у алтаря, выстроившись в ряд, колыхали тени витые свечи.
Оробевший священник взял со стола венец и, помедлив самую малость, возложил его на царя.
— Господи Иисусе, спаси меня и не казни раба своего за клятвоотступничество, — едва слышно прошептал молоденький священник.
Потом он осторожно взял меньший венец и водрузил его на красивую головку царской избранницы.
— Господи, боже наш, славой и честью венчай их! За руки возьмитесь, дети мои. — А когда Иван Васильевич отыскал прохладную ладонь Анны, священник накинул на сцепленные пальцы епитрахиль и завершил обряд: — Отныне вы — муж и жена, отведайте же вина из этого кубка. Пусть ваша жизнь сделается такой же сладкой, как этот кагор. И пусть только одна смерть способна будет разлучить вас. А теперь ступайте с миром.
Глава 2
Никто не удивился, когда Иван Васильевич привел в спальные покои Анну. Привязанности государя менялись так часто, что бояре даже не помнили лиц избранниц, и когда Анна Даниловна поднялась по Благовещенской лестнице, мало кто посмотрел в ее сторону и совсем немногие знали о том, что отвешивают поклон не полюбовнице государя, а его законной жене.
Для дворовых людей показалось странным, что привечал Иван Васильевич Анну куда больше, чем прежних своих девиц: государь повелел с новгородских земель привезти соболиные меха, из которых было вышито для царской избранницы столько шуб, сколько хватило бы на всех боярынь и боярышень всего московского двора. Дня не проходило, чтобы Анна Даниловна не предстала перед челядью в обнове. Странным казалось то, что государь не охладел к Анне даже через месяц и на удивление всего дворца дарил ей украшения, которые совсем недавно принадлежали царице Марии.
Москвичи и дворовая челядь только недоуменно пожимали плечами. Иван Васильевич обращался с Анной так, как будто она была великой государыней, — заставлял бояр отбивать ей поклоны, челяди запрещал заглядывать в лицо, а стрельцам повелевал орать во все горло, когда она проходила мимо: «Государыня идет!»
Чудачества Ивана Васильевича объяснились немного позднее.
Царь повелел созвать в Грановитой палате владык и иерархов церкви.
Неделей позже царский двор наполнился чинным разговором подоспевших владык; бояре терпеливо выслушивали нравоучения праведных монахов, а юркая челядь без конца просила благословения у блаженнейших в надежде таким образом выторговать в раю место поукромнее.
Никто не знал, по какой причине государь созвал иерархов на духовный совет, а потому большую часть времени владыки проводили в разговорах и готовились высказать самодержцу свои наставления о праведности мирской жизни. Когда об этих беседах Малюта поведал государю, Иван Васильевич громко расхохотался. И в желании предупредить возможные нравоучения самодержец решил преподать иерархам урок — повелел челяди раздеться донага и, когда святейшие выходили со службы, распорядился повернуться к иерархам задницами.
Шутливая затея удалась.
Созерцая удивленные физиономии блаженнейших, Иван Васильевич смеялся так громко, что распугал котов на крыше, вобравшихся в крикливую мартовскую стаю.
Обижаться на государя было грех даже иерархам, и потому они проглотили забаву Ивана Васильевича так же покорно, как вино после причастия. А еще глодало блаженнейших любопытство: что же это за дело такое спешное, из-за которого Иван Васильевич оторвал архиереев и архимандритов от епархий, веля галопом мчаться в Москву.
После трехдневного ожидания в митрополичьих палатах государь Иван Васильевич призвал гостей к себе в Передний покой.
Расселись иерархи по лавкам и стали поглядывать друг на друга, кто же первый отважится осудить самодержца. А грехов за Иваном накопилось изрядно: прелюбодействует, вино без меры пьет, а еще срамных девок во дворец приваживает.
Но первым заговорил сам царь:
— Блаженнейшие, давно я не собирал вас по духовному совету. По серости и убогости своей думал, что сумею прожить без наставничества, без доброго пастырского слова. Однако так далеко я залез в своих грехах, что обратную тропинку искать мне долго. Если кто и может мне помочь, так только вы, святые отцы. Каюсь я перед православным миром, что зело грешен, что в распутстве живу, что бога порой не чту, что молюсь лукавства ради и даже в храме думаю о том, как ублажить свой грех и свою плоть. Простите же меня, святые отцы! — покаянно согнулся Иван Васильевич.
Всякого ожидали святейшие, но о раскаянии самодержца помыслить не смели. Если царь наклонил голову, то подданные должны вовсе пасть на колени.
Однако с лавок не поднялся никто — приняли смирение царя спокойно, как будто согнулся в поясе не государь-батюшка, а отрок-проказник, который еще вчера спихивал носком сапога кошек, загулявшихся на крышах теремов.
— Полно тебе, государь, — за всех отвечал ростовский владыка Панкрат, который по весу мог тягаться с самим митрополитом, — не в диковинку нам слышать речи раскаяния. И прежние русские государи перед владыками винились. Только не похож ты на них, Иван Васильевич, лукавый в тебе живет. Вот он-то с пути праведного норовит столкнуть! — Умолк владыка и затянувшейся паузой добавил своим словесам важности. — Слыхали такие речи мы от тебя и ранее. Только намного ли ты изменился с тех пор, государь? Покаешься малость, Иван Васильевич, и вновь начинаешь грешить. Ты уж дело говори, зачем звал, почему от митрополий нас оторвал? Уж не затем ли, чтобы мы речи твои пустые выслушивали? А для покаяния у тебя пастырь духовный имеется, — сурово глядел на государя владыка. — Он-то уж примет на свою епитрахиль любой твой грех.
— Неласково вы приветствуете своего государя, святые отцы. Я уже и благословения у вас более не прошу, не ровен час, отказом обидеть можете, — невесело усмехнулся государь, — только прав ты, владыка, не затем я вас призвал к себе, чтобы речи говорить, а затем, чтобы оповестить, что женился! И в супружницы себе взял Анну Даниловну Колтовскую, дочь окольничего.
Умолк государь.
Притихли владыки.
Раскалился воздух, и жар его был таким крепким, что грозился иссушить фрески и осыпать их на мозаичный пол.
— Подивил ты нас, государь, несказанно, — нашел в себе силы нарушить молчание отец Панкрат. — А неужели тебе неведомо о том, что по церковному уставу скрепить себя браком возможно только трижды? Анна Колтовская твоя четвертая супружница, аль я напутал, великий государь? И неужели ты не ведаешь о том, что всякого, кто предает церковный устав… ждет анафема! Или тебя, Иван Васильевич, небесная кара более не страшит?
— Ведаю я о церковном уставе, блаженнейшие, и божья кара меня пугает, только как же мне поступить иначе? Не должен государь жить без супружницы, — государь замолчал на минуту, не без удовольствия вспомнив на удивление красивую грудь Аннушки, а потом продолжал жарко: — Нет во мне лукавства ни на грош, блаженнейшие отцы. Разве о себе я радею? Об отечестве нашем славном думаю! Что же за государь такой на русской земле будет, ежели супружеством не связан! Молю о прощении, а остаток жизни в покаянии проведу, только выслушайте меня.
