— Да ну! — поднялся с постели Колтовский.
Не мог он предположить о том, что, пока поучал жену, дочь успела остаться без жениха. Жаль детину, видный был отрок.
— Вот все как вышло, батюшка, — растирала кулаками девица слезы, — видать, в перестарках мне пропадать.
— Не хнычь, — опоясал кафтан окольничий, — до старых дев тебе еще далековато. Отыщется для тебя женишок. А государь понапрасну наказывать не станет. Выбрось молодца из головы… представь, что не было его.
— Как же такое представить можно, батюшка, когда всякий вечер мы с ним у плетня миловались.
— Миловаться у плетня — это не самый большой грех. Ладно худшего не случилось. А то могла бы порченой быть! Эх, доченька, доченька, — нешуточно горевал Колтовский. — Что же я могу сделать? Иван Васильевич для всех нас господин, вот и примем его волю как должное. А ты не горюй, Аннушка, — прижимал к себе престарелый отец юную дочь, — может, и наладится все. Авось смилостивится государь, отпустит Андрея.
Скоро с Лобного места был зачитан указ о том, что Андрей Воротынский по приговору бояр и государеву велению сослан в Соловецкий монастырь.
А неделей позже в дом окольничего Данилы Колтовского заявился невысокого роста детина в серых портах и синей сорочке. В палаты отрок проходить не захотел, потоптался неловко у порога, сбивая с сапог налипшую грязь, а потом отважился:
— Мне бы до дочери твоей надо, Данила Гаврилович.
— А в чем нужда? — подозрительно глядел на гостя окольничий.
— От князя Андрея Воротынского весточку я ей вез, — протянул незнакомец грамоту, — обещал передать. Да теперь она ни к чему. Сгинул князь в дороге.
— Как так?!
— Караульничие за непослушание до смерти его забили. — И, наклонясь к самому уху Данилы Гавриловича, добавил: — Десятник мне поведал о том, что будто бы не должны были Андрея Михайловича да монастыря довезти. Малюта Скуратов его дюже не любил, вот и наказал страже его прибить. Так-то!
— Господи! — в страхе перекрестился Колтовский, ненароком прикоснувшись к государевой тайне. — А сам ты кто таков будешь?
— Я-то? А я и есть та самая стража, — просто отвечал незнакомец. — Хотел не отдавать посланьице, да уж больно душа моя тяготится. Не сумел воспротивиться, — отвечал отрок уже с лестницы.
Колтовского окликнул Аннушкин голос:
— Кто приходил, батенька?
— Это так, доченька, ко мне приходили, — едва отозвался Колтовский, разрывая на мелкие клочки Андреево послание.
* * *
Скороход от государя прибыл неожиданно, а потому показалось, что явился он в самое непотребное время.
Данила Гаврилович в этот час мучился спиной и просил девок ожечь поясницу молоденькой крапивой. Задрав голую спину к потолку, он терпеливо сносил жгучие удары. Девкам это занятие пришлось по душе, и они лупили хозяина с такой яростью, как будто хотели рассчитаться с ним одним разом за множество обид. Девицы норовили угодить пониже, рассчитывая на то, что во время сидения Колтовский будет вспоминать умелые девичьи руки и корить себя за похотливость.
Колтовский орал, слезно причитал, громко матерился, но девиц от себя не отпускал, а скороход терпеливо дожидался во дворе, стоя с указом в руках.
Глянул Данила Гаврилович в окно, а у ворот, свесив рукава, слонялся без дела царский посланец.
— А ну порты мне, девки, готовь! Да поживее! — вскочил хозяин.
Окольничий спустился к царскому вестнику. Спина у Данила чесалась, но особенно зудел зад, и Колтовский едва сдерживался, чтобы не запустить пятерню под штаны и унять наконец беспокоящее его место.
— Дочку твою, Данила Гаврилович, государь при дворе видеть желает, — отвечал скороход. Прищурил подслеповатые глаза Колтовский и узнал в детине Малюту Скуратова.
— Здравствуй, Григорий Лукьянович, — глухо отозвался Колтовский. — Что же ты сразу не окликнул? В тот же миг бы вышел.
— Ты так орал, что тревожить было жаль. Мне тут сказали, что девицы крапивой тебя угощали. Вот если бы мои мастера в Пытошной работали так же, как твои дворовые девицы, так давно бы уже всю крамолу повывели бы.
— Когда дочку во двор отвести? — на время позабыл Данила о растерзанной спине.
— А тебе ее вести не надо, мы сами ее сейчас же доставим куда нужно. Еще государь повелел тебе передать, что вечером за дочь двух аргамаков в подарок получишь.
Вот, стало быть, сколько сейчас царские приживалки стоят — пару жеребчиков! Язык от страха у Данилы онемел и казался чугунным.
— Поблагодари государя за честь, Григорий Лукьянович, — едва сумел произнести Колтовский.
Девку собирали так, как будто провожали в дальний путь, — повелели взять домашних пирожков, одели во все белое, а напоследок отец к губам дочери поднес родительскую иконку и напутствовал невесело:
— Теперь ты не наша, живи как придется! А мы осуждать тебя за это не станем, видать, такова она, судьба.
Потупилась от услышанного челядь и разошлась по двору, оставив девицу наедине со Скуратовым-Бельским.
Окольничий стал тяжело подниматься по лестнице, обернувшись, увидел, как дочь подбирает руками полы белого платья, стараясь перешагнуть куриный помет. Остановилась девица у ворот, потом застыла надолго в глубоком поклоне.
С тем и ушла.
Совсем не предполагал старый Колтовский о том, что уже сегодняшним вечером Анну Даниловну станут величать царицей и матушкой.
Глава 8
Анна Колтовская оказалась бабой премудрой. Узнав получше государя, она старалась угодить ему во всех желаниях, вот потому окружала себя многими девицами, которые одна другой были краше. Сама же Анна была совершенна, как капля золота, как изумруд в обрамлении платины. Она притягивала к себе взгляды. Ни одна из окружавших ее девиц не могла потягаться с ней очарованием, статью, блистательной красотой, какой наградил ее зазорный родитель. Про государя она знала то, что он успел к ней привязаться.
Государя окружали красивые девицы, но у каждой из них не хватало чего-то такого, что у Анны Колтовской присутствовало в избытке.
Анна Даниловна замечала любой взгляд мужа, брошенный в сторону боярышень. Проявляя мудрость, царица отзывала девицу в сторону и строго приказывала не перечить желанию государя. А боярышни и не думали ломаться и на каждую улыбку Ивана Васильевича отвечали с такой страстью, какую можно было увидеть только под крышей буддийских храмов, где даже немые статуи красноречиво проповедуют о любви.
Москвичи не без ехидства прозвали это время «бабьим царствованием».
Безродные, но красивые девицы охмуряли Ивана Васильевича, и многие из баб сумели обжиться имениями, богатству которых мог бы позавидовать иной князь. Царь Иван старался удовлетворить любой каприз приглянувшейся девицы, и безразмерная государева казна быстро опустела на одну камору.
