Долгие месяцы следствие велось в отношении дорожно-транспортного происшествия, но что-то здесь попахивало, хотя мало кто догадывался, что вонь эта связана с тщательно подготовленным умышленным убийством. Думали, что виновные просто не хотят признаваться, кто сидел за рулем в нетрезвом виде. Ночь, скользко, несчастный случай со смертельным исходом. Это обвинение и прозвучало при задержании Адася. Однако в ходе следствия стали всплывать новые факты — но и исчезать тоже. Исчез и единственный свидетель, утверждавший, что в рождественскую ночь было совершено хладнокровное убийство. Он утонул в протекающей через Поланец речушке, хоть воды в ней было по щиколотку. Никто не мог представить только одного: что тридцать нормальных людей, свидетелей этого чудовищного преступления, жертвами которого стали трое, в том числе беременная женщина и двенадцатилетний мальчишка, могут не проронить ни слова во имя деревенской солидарности.
Никто, кроме прокурора Анджея Шотта.
— То дело чем-то сродни вашему, — Шотт вновь прочел мысли Шацкого. — Судя по тому, что мне Бася рассказывала.
— Чем именно?
— Застарелая ненависть. Надо жить в провинции, чтобы ее познать, в большом городе этого нет. Люди то видятся, то нет, да и вообще, чтоб увидеться, надо условиться. А в деревне один другому в окно заглядывает. Наставь вам жена рога, и пусть у вас с ней потом даже наладятся отношения, все равно изо дня в день на улице или раз в неделю в костеле вы будете натыкаться на того, с кем она шашни крутила. Желчь вскипает, ненависть пускает ростки, и, хоть вы ничего такого не сделаете, непременно не раз оброните: что за сволочи эти Иксинские. А сын-то слышит. И если в школе врежет сыну Иксинского, то не только за себя, но и за вас. То есть по первое число. И так кирпичик к кирпичику, покуда кто-то не погибнет, не исчезает, не утонет. Думаете, Зрембин — один такой на свете? Я так не думаю.
— Да, конечно, но все же сомневаюсь, что наши дела можно сравнивать. Там — пьяная резня, здесь — изощренная работа.
— Пьяная резня? Не смешите меня. Подогнали два автобуса, причем один — для отвода глаз. Обработали двоюродную сестру, чтобы выманить их из костела. Прихватили распятие и булавку, чтоб пустить кровь для клятвы, приготовили колбасу и деньги — за молчание. Подумали об алиби. Сойда готовился к этому недели, если не месяцы, с того самого момента, когда на свадьбе прозвучало обвинение в краже колбасы. Мне кажется, есть деревни, где такая месть готовится годами, где она переходит из поколения в поколение.
Его охватило беспокойство. С какой еще стати? Потому что Шотт вспомнил о переходящей из поколения в поколение ненависти? У него тоже была эта теория, поэтому он и велел Мышинскому порыться в архивах. Но его охватило беспокойство, а обычно оно появлялось, когда он что-то проглядел, а не когда его теория находила подтверждение. Что, если и впрямь зрембинское дело имело нечто общее со стилизованным убийством супругов Будник? В зрембинском еще более чудовищным, чем само убийство, стал заговор молчания. Страшный, необъяснимый. Заговор, раскрытай Шоттом.
— Как появилась идея разоблачения в зале суда? — спросил он старого прокурора. — И почему все так долго тянулось?
— Эти люди уже привыкли к постоянным допросам в милиции и прокуратуре, заученно повторяли свои версии, и никакие угрозы не приносили результатов. Их можно было допрашивать до скончания века, но следствие и без того затягивалось, надо было писать обвинительный акт, все сроки уже миновали. Это был риск — идти на судебное заседание, имея на руках лишь косвенные улики, — но мы рассчитывали, что в суде появятся несокрушимые доказательства. Мы долго обсуждали с капитаном, имеет ли смысл все поставить на одну карту.
— Ну и удалось.
— Да, суд стал для них чем-то новым, и мы с судьей начали на них давить. Слушание было тайным, чтоб родственнички оставались в неведении и потом не подправляли версий. Вначале обвиняемые отпирались, свидетели тоже, некоторые вообще стали отказываться от прежних показаний, сделанных во время предварительного следствия.
— И?
— Что действует на простой народ лучше всего? Наглядность, картинка. Мы уже знали, кто из свидетелей самый тупой. Этот человек частенько не мог ответить на простые вопросы, путался. При этом он производил на других из ряда вон плохое впечатление, возбуждая вполне естественную брезгливость. Его-то мы в зале и прижали. Он стал так путаться в показаниях, что довел судью до белого каления, и тот велел его арестовать. Как только люди увидели, что их земляка выводят в наручниках, сразу же обмякли. Они боялись Сойды, но сидеть в каталажке из-за него ни у кого не было охоты. Потом в наручниках вывели еще одного. И еще одного. А потом заговорил первый, второй.
— Насколько я помню, все получили большие сроки?
— Восемнадцать человек за дачу ложных показаний отсидело по нескольку лет.
Убийство. Смерть беременной женщины. Лжесвидетельство.
Шацкий почувствовал сухость во рту. Неслучайно ведь это повторялось как рефрен — убийство, смерть беременной, лжесвидетельство. Но скажите на милость, какая связь между делом тридцатилетней давности и нынешними убийствами? Что у них общего? Те же самые места. Такая же преднамеренность. Та же семья прокуроров.
И тут, и там присутствует костел — там месса, здесь холст в соборе. А что, если тот же мотив — годами накапливаемая ненависть? Или заговор молчания? Этого он не знал, у него не было никаких доказательств, но интуиция подсказала: надо без всякой огласки попросить Мышинского прояснить прошлое всех тех людей, которые теоретически были на стороне Шацкого, с которыми он вместе работал над этим делом.
А вдруг это случайность, вдруг эти преступления только внешне похожи друг на друга? Возможно, это лишь знак, что он в своих рассуждениях должен идти по следам Шотта? Что было у Шотта и чего у него нет? Что позволило тому раскрыть поланецкое преступление? Ответ крутился на кончике языка и хоть прятался в чаще нейронов, играя с ним в кошки-мышки, — но он там был.
— Боже мой, папа, ты снова об этих Сойдах! — в помещении материализовалась Соберай, автоматически поправила отцу подушки. — Если б ты понимал, что означают эти цифры, — она показала на монитор, — столько бы не разговаривал.
Она взглянула на Шацкого.
— Идем. Я нашла парня, который все знает о наших подземельях. Защитил о них кандидатскую в Горно-металлургической академии. Нам повезло, он как раз гостит у родственников в Сандомеже. Встречаемся возле духовной семинарии, там, говорит, есть какой-то вход. Давай, давай, поворачивайся, — и она начала выгонять его из палаты как непослушного ребенка. Однако Шацкий обошел ее и приблизился к старику Шотту.
— Спасибо, — проговорил он и пожал прокурорскую руку. Ладонь старца даже не дрогнула, взгляд стал еще более затуманенным и отсутствующим, с лица исчезла хитроватая улыбка. Шацкий погладил ладонь человека, одного из немногих в Польше, кто присутствовал при исполнении смертной казни. Он должен прийти сюда еще раз и спросить, что Шотт тогда чувствовал. Верит ли в такое наказание? Верит ли в преступления, которых нельзя простить?
