Посвящается милому Амадеусу
Высокий склеп привлек мой взгляд,
Где мертвецы под сводом спят:
Пестрит от эпитафий он,
От ангелочков и колонн.
Богатства, доблести ли след,
Того он славит столько лет,
О ком живет поныне слух,
Но кто к нему давно уж глух.
Томас Парнелл, «Ночные стихи о смерти» (1721)
[1]
Пролог
– Обнаружили вашу мать.
Прошла почти неделя с тех пор, как отец сделал это заявление, и его слова до сих пор звенели у меня в ушах.
Харриет! Харриет нашлась! Кто мог в это поверить?
Харриет, пропавшая во время экспедиции в горах, когда мне едва исполнился год; Харриет, которую я не помню.
Как я отреагировала?
Оцепенение. Впала в полнейшее тупое безмолвное оцепенение.
Ни счастья, ни облегчения, ни даже благодарности к тем, кто нашел ее спустя десять лет после исчезновения в Гималаях.
Нет, я ощущала лишь ледяное оцепенение: позорное чувство, заставившее меня отчаянно мечтать об одиночестве.
1
Начиналось все прекрасным английским утром. В такой потрясающий апрельский день, когда появляется солнце, внезапно кажется, будто лето в самом разгаре.
Солнечный свет пронзил пухлые белые облачка, и по зеленым полям игриво запрыгали тени, охотясь одна за другой на покатых холмиках. Где-то в лесах по ту сторону железной дороги пел соловей.
– Пейзаж напоминает цветную иллюстрацию из Вордсворта, – сказала моя сестрица Даффи, обращаясь преимущественно к самой себе. – Чересчур живописно.
Офелия, моя старшая сестра, изображала собою бледную молчаливую тень, предавшуюся размышлениям.
В назначенное время, то бишь в десять часов утра, мы все собрались не то вместе, не то порознь на маленькой платформе полустанка Букшоу. По-моему, впервые в жизни я видела Даффи без книги в руках.
Отец, находившийся немного в стороне от нас, то и дело нервно посматривал на наручные часы, а потом переводил взгляд на рельсы, щурясь и высматривая вдалеке дым.
Прямо за ним стоял Доггер. Как странно видеть их двоих на железнодорожной платформе посреди сельской глуши – джентльмена и слугу, вместе переживших ужасные времена и одетых в свои лучшие воскресные одежды.
Хотя когда-то полустанок Букшоу использовался для доставки в большой дом товаров и гостей и хотя рельсы сохранились, обветшавшее кирпичное здание вокзала уже целую вечность было заколочено.
Правда, за последние несколько дней его торопливо подготовили к возвращению Харриет: вокзал подмели, вычистили, заменили разбитые окна, на маленькой клумбе посадили много цветов.
Отцу предложили отправиться в Лондон и вернуться в Букшоу вместе с ней, но он захотел встретить поезд на полустанке. В конце концов, как он объяснил викарию, именно здесь и так он впервые ее встретил много лет назад, когда они были молоды.
Пока мы ждали, я обратила внимание, что отцовские сапоги отполированы до блеска, из чего заключила, что сейчас Доггеру намного лучше. Бывали времена, когда Доггер кричал и всхлипывал по ночам, забивался в угол своей крошечной спальни, одолеваемый видениями далеких тюрем, мучимый призраками прошлого. Все остальное время он настолько разумен, насколько может быть разумен человек, и я поблагодарила небо, что сегодняшнее утро – один из таких периодов.
Сейчас мы нуждались в нем как никогда.
Там и сям на платформе, в отдалении от нас, стояли тесные маленькие группки деревенских жителей; они тихо переговаривались, оберегая наше уединение. Группа побольше собралась вокруг миссис Мюллет, нашей поварихи, и ее мужа Альфа, словно их должности автоматически делали их членами нашей семьи.
Когда пробило десять часов, все внезапно умолкли, словно по сигналу, и в окрестностях воцарилась сверхъ-естественная тишина. Как будто землю накрыли огромным стеклянным колпаком, и весь мир затаил дыхание. Даже соловьи в лесах внезапно прекратили свои песни.
Воздух на платформе наэлектризовался, и наше общее дыхание создавало ветерок.
И наконец, спустя бесконечно долгие минуты тишины, вдалеке мы увидели дым поезда.
Он приближался и приближался, везя Харриет – мою мать – домой.
Воздух будто исчез из моих легких, когда сверкающий поезд въехал на станцию и со скрежетом остановился у платформы.
Состав не был длинным: паровоз да с полдюжины вагонов, торжественно окутанный дымом после остановки. Наступило временное затишье.
Потом из последнего вагона вышел проводник и трижды резко свистнул в свисток. Двери открылись, и на платформу высыпали мужчины в форме: усатые военные с впечатляющим разнообразием медалей.
Они быстро образовали две колонны и замерли.
Высокий загорелый человек, которого я приняла за их начальника и чья грудь вся была покрыта орденами и лентами, промаршировал к моему отцу и вскинул руку в салюте так резко, что она завибрировала, словно камертон.
Хотя отец, по-видимому, пришел в замешательство, он кивнул в ответ.
Из остальных вагонов высыпала толпа мужчин в черных костюмах и котелках, в руках они держали трости и сложенные зонтики. Среди них была кучка женщин в строгих костюмах, шляпках и перчатках; некоторые даже были облачены в форму. Одна из них, спортивная, но непривлекательная женщина в цветах Королевских военно-воздушных сил, производила впечатление такой мегеры и имела на рукаве столько полосок, что вполне могла оказаться вице-маршалом авиации. Я подумала, что этот маленький полустанок в Букшоу-холл никогда за всю свою длинную историю не принимал такое разнообразие человеческих типов.
К моему удивлению, одна из одетых в форму женщин оказалась сестрой отца, тетушкой Фелисити. Она обняла Фели, обняла Даффи, обняла меня и потом, не говоря ни слова, заняла позицию позади отца.
По приказу две колонны ловко промаршировали к голове поезда, и большая дверь грузового вагона отъехала в сторону.
При ярком солнечном свете было очень трудно что-то различить в сумрачных глубинах вагона. Я разглядела только что-то вроде дюжины белых перчаток, танцующих в темноте.
И потом аккуратно, почти нежно выплыл деревянный ящик, который приняли на плечи две колонны ждущих мужчин; секунду они стояли неподвижно, будто оловянные солдатики, уставившись прямо на солнце.
Я не могла отвести взгляд от этой штуки.
Это был гроб; явившись на свет из сумрака грузового вагона, он ярко сверкал под безжалостным солнцем.
