– Бум! – сказала я, нанося сильный удар костяшками пальцев, но в самый последний-распоследний момент останавливаясь. – Считай, что он нанесен.
– Благодарю, – произнес Доггер. – Очень мило с вашей стороны.
– Фью! – воскликнула я. – Только представь: воскрешение мертвых ударом в спину. В Библии об этом ни слова, но, возможно, Иисус был не в курсе.
– Возможно, – улыбнулся Доггер.
– Это кажется безумием, не так ли? Совершеннейшим безумием, когда начинаешь об этом думать.
– Возможно, – повторил Доггер, – а может, и нет. Довольно широко известно, что в примитивных обществах, а может, в не меньшей степени и в нашем, целители часто являются невротиками или больными психозом.
– То есть?
– Они страдают от различных нервных расстройств и могут даже сойти с ума.
– Ты в это веришь?
В оранжерее было так тихо, что мне казалось, я слышу, как растут растения.
– Иногда мне приходится, мисс Флавия, – наконец произнес Доггер. – У меня нет выбора.
Эти два случая вдохновили меня на мысль попытаться оживить Харриет. Хотя сама эта мысль для кого-то может показаться отталкивающей, меня она все равно волновала. Даже приводила в приподнятое настроение!
Во-первых, я не боюсь трупов – вообще никаких. За прошлый год мне довелось увидеть с полдюжины мертвых людей, и надо признать, что все они показались мне, так или иначе, куда более занятными, чем их живые двойники.
Потом отец. Он будет безумно счастлив, если его любимая вернется к нему! За всю свою жизнь я не могу припомнить, чтобы отец улыбался – имею в виду, по-настоящему улыбался, демонстрируя зубы.
Если Харриет вернется домой живая, мы все будем счастливы, отец станет совершенно другим человеком. Он будет смеяться, шутить, обнимать нас, ерошить наши волосы, играть с нами и да, может, даже целовать нас.
Это будет все равно что земной рай: Шлараффенланд, как его изображает на своих картинах любимый Фели Питер Брейгель; страна молока и меда, где нет ограничений, унылых холодных комнат и упадка.
Букшоу опять будет как новенький, и все мы будем жить счастливо до конца дней своих.
Все, что мне нужно, – это проработать кое-какие химические детали.
10
Повернув ключ и войдя в лабораторию, я обнаружила, что Эсмеральда с презрительным видом восседает на ближайшей стойке для мензурок, а Ундина варит яйцо на бунзеновской горелке.
– Что ты здесь делаешь? – требовательно спросила я. – Как ты посмела? Как ты сюда попала?
Эта комната становится такой же людной, как вокзал Паддингтон.
– По крышам, – жизнерадостно ответила она, – а потом внизу по маленькой лестнице. – Она показала, что имела в виду.
– Гадство! – Боюсь, я сказала это вслух. И взяла на заметку установить засов.
– Мне нужно с тобой поговорить, – заявила она, не успела я сказать что-нибудь похуже.
– Поговорить со мной? С чего бы вдруг?
– Ибу сказала, что я не должна ложиться спать, если я на кого-то зла.
– И что, какая разница? К тому же еще рано ложиться спать.
– Рано, – согласилась Ундина. – Но Ибу отправила меня вздремнуть, и это все равно что лечь спать, не так ли?
– Вероятно, – пробурчала я. – Но какое отношение это имеет ко мне?
– Ты меня раздражаешь. – Она надула губы и подбоченилась. – Мне надо кое-что выяснить, и, наверное, я не смогу уснуть, пока мы не поговорим по душам.
– Поговорим по душам?
– Проведем совет. Военный совет.
– И что, – поинтересовалась я, сочась сарказмом, – я сделала, дабы заслужить твое неудовольствие?
– Ты обращаешься со мной как с ребенком.
– Ты и есть ребенок.
– Разумеется, но вряд ли это может быть поводом, чтобы вести себя со мной таким образом, понимаешь, что я имею в виду?
– Думаю, да, – допустила я.
Даффи так понравится говорить с этим любопытным придирчивым созданием!
– Что же именно я сделала? – я почти боялась спрашивать.
– Ты меня недооцениваешь, – объяснила она.
Я чуть не поперхнулась.
– Недооцениваю тебя?
– Да, ты ни во что меня не ставишь.
– Прошу прощения? – Я рассмеялась. – Ты хоть знаешь, что это означает?
– Ни во что меня не ставишь. Это значит, ты мне не веришь. Ты не поверила насчет морского крокодила и опять не поверила, когда я сказала тебе, что мы с Ибу были этим утром на вокзале.
– Нет!
– Прекрати, Флавия, просто признай это.
– Ладно, – сказала я, – может быть, чуть-чуть…
– Видишь? – позлорадствовала Ундина. – Я тебе говорила! Я так и знала!
Внезапно мне в голову пришла умная мысль. Даффи не раз обвиняла меня в кое-каких низких хитростях, и она была права.
– Когда ты приехала на вокзал? До или после прихода поезда?
– До, но совсем чуть-чуть. Ибу сказала: «Вот и он», когда парковалась у края платформы.
– У какого края?
– У дальнего. Я не очень хорошо разбираюсь в направлениях, но это в дальнем конце от Букшоу.
– Южный край, – сказала я. – Та сторона, откуда прибыл поезд.
Ундина кивнула.
– Возле тележки для багажа.
Теперь я поняла, что она говорит правду. Хотя на платформе Букшоу уже много лет не было никаких багажных тележек, кто-то умудрился откуда-то выкопать одну по случаю печального возвращения Харриет. Часть моего сознания отметила, что тележка доверху загружена чемоданами незнакомцев, доставивших ее тело домой, кем бы они ни были.
– Давай поиграем в игру, – предложила я.
– О, – сказала Ундина, – да, давай. Обожаю игры.
– Ты умеешь играть в игру Кима?
– Разумеется, – фыркнула она. – В Сембаванге Ибу, бывало, читала мне «Кима» перед сном. Она говорила, это хорошая сказка, пусть даже Киплинг был чертовым тори и шовинистом до мозга костей. Он бывал в Сембаванге, знаешь ли.
– Шовинистом? – Она застала меня врасплох. Наверное, даже Даффи не знает, что это значит.
– Да, это как в песне.
И она запела удивительно милым и невинным голоском:
Мы не хотим войны, но коль придется, ей-же-ей,
Есть храбрецы, есть деньги и хватает кораблей!
[13]
– Святой Георг и Англия! – внезапно выкрикнула она.
