Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять,
десять, одиннадцать, двенадцать!
– Так заканчивается песня, – объяснила она. – Это все, что я помню.
Признаю, меня выбили из колеи. Я должна вернуть контроль над этим разговором.
– Игра Кима, – напомнила я.
– Игра Кима! – воскликнула она, радостно хлопая в ладоши. – На поднос кладут двенадцать разных предметов и накрывают их шелковым платком. Мы попросим Доггера это сделать! Потом он срывает платок, и у нас есть шестьдесят секунд, чтобы запомнить предметы. Поднос снова накрывается платком, и каждая из нас записывает все, что смогла запомнить. Кто запомнит больше, тот победил. Это буду я.
Ей не надо было объяснять мне все это. В организации девочек-скаутов дождливыми вечерами нас заставляли играть в эту проклятую игру на внимание – до того самого дня, когда я ухитрилась пронести жабу и приличного размера гадюку и подсунуть их под шелк.
Как я уже упоминала, эта организация не славится своим чувством юмора, и меня снова заставили сидеть в углу в самодельном, но крайне неаккуратном «терновом венце», что кому-то могло бы показаться забавным, но не мне.
– Точно, – сказала я Ундине. – Но для пущего интереса давай на этот раз сыграем по-другому.
Ундина снова счастливо захлопала в ладоши.
– Давай представим, что железнодорожная платформа – это поднос и все люди на ней – это предметы, которые мы должны запомнить.
– Это нечестно! – возразила Ундина. – Я не знаю никого из тех людей, кроме тебя и твоей семьи… И, конечно, мистера Черчилля. Ибу указала мне на тебя.
– Ты же хорошо нас всех рассмотрела, верно?
Мой мозг, словно «даймлер», работал на всех двенадцати цилиндрах.
– Прекрасно! – сказала она. – Как в пантомиме.
Что-то в глубине меня шелохнулось. Казалось неправильным, что прибытие тела моей матери в Букшоу кто-то – особенно эта маленькая зануда – рассматривал как дешевый спектакль в мюзик-холле.
– Что ж, хорошо, – сказала я, держа себя в руках. – Я начну. Там была тетушка Фелисити. Один.
– И мужчины в форме, которые вынесли твою мать из поезда. Шесть – я выигрываю!
Безумие, подумала я, но игра должна продолжаться.
– Отец, Фели, Даффи и я, – продолжила я. – И, конечно, Доггер. – Шесть.
– Нечестно! Я уже всех вас сосчитала! Одиннадцать в мою пользу!
– Миссис Мюллет, – добавила я. – И ее муж Альф.
– Викарий! – завопила Ундина. – Я узнала его по воротничку. Двенадцать!
Я сосчитала на пальцах:
– Женщина с тетушкой Фелисити… офицер, который отдал честь отцу… Машинист паровоза на площадке, – добавила я, охваченная внезапным вдохновением, – проводник и двое караульных в вагоне. Это девять, плюс Шейла и Флосси Фостер и Кларенс Мунди, таксист.
Хотя мне казалось, что я заметила Шейлу и Флосси на краю платформы, я назвала Кларенса наугад. Ундина все равно не разберется.
– Итого двенадцать, – сообщила я. – Я закончила. Последний шанс.
Ундина начала грызть костяшки пальцев и нахмурила брови.
– Тот мужчина в длинном пальто! – сказала она, и ее лицо засияло.
Мое сердце замерло.
– Какой мужчина в длинном пальто? – выдавила я, и мой голос дрогнул. – Ты его выдумала.
– Тот самый, кто разговаривал с Ибу! – закричала она. – Я победила!
Ее круглое сияющее личико покраснело от возбуждения и успеха.
Я даже слегка улыбнулась.
Я наблюдала, как радостная улыбка Ундины внезапно застыла – и исчезла. Она смотрела за мое плечо с таким видом, – как незнакомец на вокзале, – словно увидела привидение.
Когда я повернулась, у меня волоски на шее поднялись и странно наэлектризовались.
В дверях стояла Лена, и я клянусь, ее глаза сверкали, словно раскаленные угли, в темноте коридора. Сколько она там простояла и что слышала, я не могла догадаться.
– Иди в свою комнату, Ундина, – сказала она, и ее голос прозвучал так, будто ледяной ветер терся о замерзшую траву.
Без слов Ундина проскользнула мимо меня и скрылась.
– Тебе не следует ее поощрять, – произнесла Лена, когда девочка ушла. Она говорила тем же странным голосом, как будто кукла чревовещателя, управляемая коброй. – Она слишком возбудима. Слишком доверять своему воображению пагубно для здоровья.
Она улыбнулась мне и закурила сигарету. Выпустила дым к потолку, выдвинув нижнюю губу.
– Понимаешь?
– Пагубно для здоровья, – повторила я.
– Именн-н-но! – сказала Лена и выпустила очередную порцию дыма.
Я быстренько прикинула риск и выпалила:
– Кто он? Тот мужчина в длинном пальто, имею в виду.
Лена живописно поднесла сигарету к губам.
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– О мужчине на вокзале. Ундина сказала, вы с ним говорили.
Лена подошла к окну, положила ладони на подоконник и целую вечность стояла, глядя на Висто.
Вспоминала ли она счастливые дни? Те дни, когда Харриет на «Голубом призраке» взлетала и садилась на эти поросшие травой просторы?
– Насколько хорошо вы знали мою мать? – спросила я. Она даже не ответила на мой первый вопрос, а я уже задаю второй. Я почти – но не совсем – пришла в ужас от собственной дерзости.
– Не так хорошо, как хотелось бы, – ответила она. – Мы, де Люсы, народ особый, ты знаешь.
Я улыбнулась ей, как будто понимала, о чем она говорит.
– Кузина Эксельсиор – так мы прозвали ее в Корнуолле. Харриет летала дальше, выше и быстрее, чем имело право любое человеческое существо. Полагаю, в некоторых кругах это не одобряли.
– В ваших?
Я не могла поверить, что это произносит мой рот!
– Нет, не в моих. – Лена отвернулась от окна. – Я очень ее любила.
Очень любила? Именно эти слова употребила Ундина, говоря о чувствах ее матери к Харриет.
– На самом деле, – продолжила Лена, – мы были дружны, твоя мать и я, по крайней мере, когда мы встречались за пределами семейного круга.
Я сидела совершенно неподвижно, надеясь, что вакуум, создаваемый моим молчанием, привлечет больше слов о моей матери. Близко наблюдая за приемами допроса, которые использует инспектор Хьюитт, я узнала, что молчание – это знак вопроса, который нельзя проигнорировать.
– Я собираюсь кое в чем тебе признаться, – наконец сказала Лена.
Аллилуйя! Моя ловушка сработала!
– Но ты должна пообещать, что мои слова не выйдут за пределы этой комнаты.
