Антигона Хьюитт один раз пригласила меня на чай, а я тогда все испортила. Я выжидала, когда мне подвернется возможность попросить у нее прощения, но пока что безрезультатно.
Последний раз я видела ее неделю с лишним назад, когда она подвезла нас домой после пасхальной службы. Она пообещала свозить меня – только она и я! – за покупками в Хинли. «Девичник» – так она это назвала.
Но потом пришла трагическая весть о Харриет, и теперь маловероятно, что такой легкомысленный выход может состояться в обозримом будущем.
Лена и Ундина боком проползли на свои места рядом со мной. Лена была одета в черный костюм, а Ундина – в красное бархатное платье, и в ее волосах был черный бант.
– Я и не подозревала, что будет такой аншлаг, – пробормотала Лена в никуда. – Дайте протолкнуться.
Где-то в запутанных лабиринтах моего сознания что-то промелькнуло. Но это было лишь мимолетное видение в вихре образов.
Ундина поднесла к лицу экземпляр «Псалмов древних и современных», как будто плохо видела, и, прикрывшись книгой, показала мне язык и жутко скосила глаза.
Я произнесла в ее адрес неприличное слово одними губами, и уверена, она поняла, поскольку широко распахнула глаза, преувеличенно шумно втянула воздух и уронила челюсть, будто от изумления.
Она что-то прошептала на ухо Лене, но мне было наплевать.
Орган разразился ликующим песнопением, и от этой великолепной музыки у меня мурашки по спине побежали.
Все глаза устремились на гроб моей матери, и каждый из нас от удивления открыл рот, когда внезапный луч света пробился сквозь витражное стекло и озарил «Юнион Джек».
Мы с Даффи изумленно переглянулись. Можно было подумать, что похороны Харриет были отрепетированы на небесах.
Теперь вперед вышел викарий. Он помолчал минуту, дожидаясь, когда Фели доиграет элегию, и произнес те слова, которых я опасалась:
– «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек»
[18]
.
Это правда! Это происходит на самом деле!
Часть меня верила, что пока эти слова не произнесены над ее телом, есть еще надежда, пусть совсем слабая, на то, что Харриет еще жива. Но теперь, и это было трудно осознать, заверения викария, что Харриет будет жить вечно и никогда не умрет, стали теми самыми словами, которые сделали ее смерть официальной: смерть стала реальностью прямо на наших глазах.
Я содрогнулась.
На скамье рядом со мной Лена, делая вид, что утирает слезу, извлекла серебряное карманное зеркальце и тайком изучала свое лицо.
Викарий тем временем продолжал:
– «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога»
[19]
.
И пока он говорил, мне в голову пришла блестящая идея!
Почему бы не замуровывать мертвецов в стеклянные блоки и не хоронить их в склепах под прозрачным полом? Тогда покойные легко могли бы видеть Бога, а он – их, не говоря уже о том, что потомки во время тихой воскресной прогулки могли бы следить, как их предки обращаются в прах.
Идеальное решение, и я задумалась, почему никто до сих пор не придумал ничего такого. Надо упомянуть об этом викарию в более подходящий момент.
– «Я сказал: буду я наблюдать за путями моими, чтобы не согрешать мне языком моим; буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый предо мною».
Он уже перешел к Тридцать девятому псалму, а мы только начали.
Я знаю, что Тридцать девятый – отнюдь не самый длинный из псалмов, но следом за ним будет Девяностый: «Господи! Ты нам прибежище в род и род» и так далее. А потом начнется поучение: часть одного из довольно длинных посланий святого Павла к коринфянам, то, которое заканчивается словами: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»
Я перестала слушать викария.
С другой стороны зала, в противоположном трансепте от витражей исходило чудесное сияние. Я с удовольствием восстановила в памяти список химических веществ, которые сотни лет назад использовались при их производстве: двуокись магния – для пурпурных оттенков, железо или золото для красных, соли трехвалентного железа – для коричневой кожи и хлорид серебра – для желтого цвета.
На одной из секций витража мускулистый мужчина, одетый в львиные шкуры и напоминающий церковного силача, спал, положив голову на колени женщины в красном платье, отрезавшей ему волосы чем-то вроде острых ножниц. Сзади, из-за портьер в углу комнаты, выглядывали человек шесть, наблюдая за процессом.
Когда я была младше, я верила – потому что так мне сказала Даффи, – что это женщина по имени Бренда, она помощник цирюльника, а мужчины, прячущиеся за портьерой, – это экзаменаторы, которые либо дадут ей лицензию цирюльника, либо нет.
Конечно же, это Самсон и Далила, а наблюдатели – правители филистимлян из города Газы, заплатившие ей, чтобы она его предала.
Под этой сценой был изображен желтый свиток с красивыми черными буквами:
Самсон – Далила
На следующей секции витража Самсон опрокидывал две колонны, между которыми его приковали, а зрители с комично удивленными выражениями лиц падали вверх тормашками с крыши, словно кегли.
Звуки органа вернули меня из Газы. Мы должны встать, чтобы спеть гимн. Я вернулась к реальности очень вовремя, чтобы присоединиться к первой строке:
Ты доблесть ищешь? Вот,
Славней нет мужа.
Он верность пронесет
Сквозь град и стужу.
Сомненья не в чести,
Преграды не найти,
Дабы сошел с пути
Паломник строгий.
Это тот самый великий старый гимн из «Путешествия Пилигрима в Небесную Страну», написанный Джоном Баньяном, когда он сидел в тюрьме. Вместо смягченной версии, которую обычно исполняют последние пятьдесят лет, Фели выбрала оригинальные слова, с которыми в книге Пилигрим обращается к Уповающему. Она сказала мне, что мелодия называется «Монашеские врата», и это замечательная вещь! Я не могла дождаться последней строфы.
Кто, праздно говоря,
Пустым рассказом
Его тревожит, – зря
Смутит свой разум.
Не страшен великан,
Ни лев, ни истукан.
Пройдет сквозь вражий стан
Паломник строгий.
Дама Агата Дундерн, обратив к свету свой суровый лик, вкладывала в эти строки всю душу, как будто она сама написала эту мощную военную песнь, и всего лишь несколько мгновений назад под ее руководством силы зла были повержены.
