Влас Всеволодович обернулся, почувствовав на себе пристальный взгляд. Прямо на него смотрела женщина лет тридцати пяти. Она весело улыбнулась, когда их взгляды встретились, — так можно радоваться только желанному любовнику, который с огоньком справляется со своими мужскими обязанностями. Ксенофонтов едва удержался, чтобы не выплюнуть слюну отвращения.
— Какой же ты весь ладненький, пристав! Какой миленький! В моем вкусе! Ну так и хочется тебя приголубить, — пропела «леди» почти басом. — А то иди ко мне, я тебе услужу, даже денег не возьму. Здесь, за занавесочкой, нам никто не помешает, а потом будешь у себя в департаменте рассказывать, что знойнее, чем мадам Квакуха, на всем белом свете не сыскать!
Подруги мадам Квакухи зашлись в истерическом смехе, по достоинству оценив шутку.
От подобного предложения лицо Ксенофонтова скривилось, как будто он отведал кислого лимона.
— Я польщен вашим предложением, мадам, но думаю, что обоим нам там будет тесновато.
Квакуха показала мелкие зубы и, подмигнув, отвечала:
— Ты же молодец сообразительный, подскажешь, как поступать, чтобы тесно не было. Я женщина податливая, на все соглашусь, тем более если такой молодец попросит.
Хитрованцы дружно расхохотались. Со всех нар на Ксенофонтова поглядывали вполне дружелюбные физиономии. Лица полицейских тоже на мгновение осветились улыбками, но затем вновь приняли казенное выражение.
— Вы дама в высшей степени галантная, да я ведь здесь нахожусь на государственной службе. Давайте как-нибудь в следующий раз. Договорились?
Квакуха кокетливо повела глазками и не без застенчивости отвечала:
— Вы такой мужчина! — Вполне артистично она подправила предполагаемую прическу крохотной ручкой. — Разве можно устоять перед вашими сладкоголосыми речами. Договорились!
— Ну вот и славненько, — почти облегченно проговорил Влас Всеволодович и двинулся дальше.
Полицейские расторопно проверяли документы. Беспаспортных волокли в соседнюю комнату под надзор пятерых дюжих полицейских, у каждого в руке был наган, и, глядя на их решительные физиономии, охотно верилось, что они начнут палить при первой же опасности.
Ночлежки на Хитровке Ксенофонтов называл зоопарками. И совсем не потому, что большая часть обитателей так заросла, что стала напоминать зверей из обезьяньего питомника, а оттого, что могли довольствоваться минимумом одежды. Ничего не было удивительного в том, что кто-то из хитрованцев разгуливал в одном ботинке, случалось, что они и вовсе обходились безо всякой обувки. Но даже это было не самое страшное — многие из них уверенно чувствовали себя без рубашек и штанов. Их можно было запросто принять за туземцев из Новой Гвинеи, приехавших в Москву по приглашению Императорского Географического общества. Доставить-то их доставили, а билетиками на обратную дорогу не снабдили, вот они, горемычные, и заняли все ночлежки Москвы. Так бы все и выглядело на самом деле, если бы не откровенно российские физиономии туземцев и не изысканнейший мат, которым дети Хитровки общались между собой. Трудно представить, что папуасы из Новой Гвинеи сумели бы передать свое настроение в таких сочных красках.
По долгу службы Ксенофонтову приходилось бывать здесь не однажды, и всегда его поражала пестрота людского сообщества. Неудивительно, что в номерах встречались молодки с золотыми браслетами на запястьях. Некоторые из них пользовались покровительством купцов и представлялись как обедневшие графини. Они входили в самое высокое сословие Хитровки и водили дружбу с «Иванами». Из них получались верные бандитские подруги и отменные наводчицы. Никто из хитрованцев не осмелился бы посягнуть на их украшения даже в том случае, если бы они ходили в золоте с головы до ног. Напыщенным купцам даже в голову не могло прийти, что через веселых проказниц они породнились с громилами Хитровки.
И вместе с тем на Хитровом рынке обретались весьма прелюбопытные экземпляры, которые ко всякой одежде относились скверно. Они ходили едва ли не нагишом и срамные места прикрывали лишь маленькими лоскутами материи, больше смахивающими на фиговые листья прародителей. Возможно, несколько столетий назад они запросто сошли бы за блаженных. В нынешние времена пророков набралось такое огромное количество, что они едва умещались на Хитровом рынке.
— А у тебя, милейший, где паспорт? — обратился Ксенофонтов к дядьке лет пятидесяти, у которого на ногах болтались остатки женского трико. Голый торс покрывали бесчисленные наколки, отчего кожа выглядела почти синей.
— А ты, господин начальник, читать не умеешь? — обиделся неожиданно хитрованец. — Мне паспорт не нужен. Ты сюда посмотри, — ткнул он себя указательным пальцем в грудь, — здесь моя вся жизнь написана. Господин начальник, такого ты ни в одном паспорте не прочитаешь. — Голос у хитрованца был простуженным, как будто он с младенчества хлебал студеную воду. — Вот эта наколочка говорит о том, что родился я в отмену крепостного права и сам я родом из босяков. А эта о том, что сидеть довелось на тобольской каторге и чина я там достиг немалого, — в голосе мужика прозвучали звонкие нотки гордости, — до самих храпов дослужился.
— А это у тебя откуда? — ткнул Ксенофонтов на оленя с огромными рогами. — Ты, голубчик, я вижу, не так-то прост.
— Знамо дело. — Голос мужичины сорвался на шепот, такое бывает с заигранными пластинками, когда вместо звуков раздается сплошное шипение. — Бежал с каторги! Оттого и наколка!
— Вот мы тебя и проверим, голубчик, что ты из себя представляешь, может, за тобой еще какие-нибудь грешки числятся. Возьмите его, — он глянул на стоящих рядом городовых, — да будьте с ним попочтительнее, все-таки из бывших храпов, и следите в оба глаза: такие субчики на многое способны. — И уже с явным сочувствием поинтересовался: — Что же ты, голубчик, из храпов в шпанки определился?
— А что тут скажешь, господин начальник, паскудство одно кругом, вот потому и по низам ползу. Ну что же вы, городовые, замерзли, что ли? Взашей меня да в распределитель, — и уверенно затопал к двери.
— Аникей! — крикнул Ксенофонтов.
— Да, ваше благородие!
На лице хозяина блуждала фальшивая улыбка. Всем своим видом он старался показать, что необычайно счастлив от встречи с приставом.
— Много ли воруешь? — посмотрел Ксенофонтов прямо в глаза хозяину ночлежки.
Улыбка Аникея Аристарховича приняла плутоватое выражение, которое красноречиво свидетельствовало о том, что жить на Хитровке и не воровать — это все равно что стоять по горло в воде и умирать от жажды.
— Как же можно, господин пристав, — отвечал Аникей, — да разве это на меня похоже?
— Похоже, братец, еще как похоже, — горячо заверил Ксенофонтов, — все вы такие бестии. Воруете все, что плохо лежит.
— Господин пристав, да чтобы мне на этом месте!..
— Неужели не воруешь, даже самую малость? — прищурил глаза Ксенофонтов.
— Вот те крест, господин пристав.
