Чьи-то сильные руки подхватили Чернопятова с двух сторон и усадили на крепкий стул с низенькой спинкой. В голове зашумело. Но ничего, состояние привычное, не в первый раз по голове получал.
Старикашка оказался мерзкий. Злое ехидство так и струилось из его прищуренных глаз. А рядом, в том же длинном обтягивающем платье, сидела Дуняша и покуривала все ту же длиннющую сигарету.
У дверей стояли еще два ломовых хлопца. Не жандармы, это точно! Кулаки пудовые — стукнут таким по темечку, так макушку в самые пятки вобьют!
— Я ведь на тебя в большой обиде, Жорж, — ласково напевал Парамон Миронович. — Воспитанника ты моего обидел, банк его подстрекал взять да камушками поделиться. А что в итоге? На Савелия моего всяких лихих людей навел. Почему же ты ему не признался, что, кроме камушков, там еще две картины хранятся, которые дороже всех этих безделушек будут? Теперь хозяин этих картин за моим Савельюшкой по всей Европе гоняется. Не верит, что он не крал их, этих картин. А ведь он у меня доверчивый малый, ну прямо весь в меня, — едва ли не пускал слезу Парамон Миронович. — Верит людям, а они его все время обманывают.
Жестко скомкав сигарету о край блюдечка, Дуняша сказала:
— В общем, так, у нас нет времени тебя уговаривать. Даем тебе сутки. Если за это время ты не вспомнишь, куда подевал картины… пеняй на себя.
Поднявшись, она решительно направилась к двери.
— Извини, но тогда мы вынесем тебя отсюда по частям, — миролюбиво хихикнул Парамон Миронович и, показав взглядом на груду ящиков, аккуратно стоящих в углу, добавил: — Вот в этой таре. Ну что, добры молодцы, — повернулся старик к молчаливым мужчинам, угрюмо стоявшим в дверях, — пойдемте отсюда. Пускай наш гость покумекает как следует.
* * *
Пропищав, крыса выбралась на середину помещения, обнюхала вокруг себя воздух острым, словно шило, рыльцем и устремилась прямиком к Чернопятову.
— Пошла к черту! — выругался Георгий, попытавшись поддеть крысу носком ботинка. Но животное проворно отскочило в сторону и с нескрываемым интересом воззрилось на незнакомца.
В черных блестящих глазах, напоминающих агатовые бусинки, проснулось нешуточное любопытство. Чернопятов готов был поклясться, что рассмотрел в них самый настоящий укор, дескать, что же ты делаешь, дорогой товарищ, давай с тобой жить по-доброму, по-соседски, ты мне корочку хлеба, и я к тебе с уваженьицем!
Чернопятов решительно шагнул к застывшему грызуну. А когда между ними оставался всего лишь метр и Георгий приподнял ногу, чтобы поддеть наглого зверька пинком, крыса вдруг проявила прыть и юркнула в угол. Помешкав секунду, она исчезла в небольшом черном проеме. Снаружи оставался только хвост, длинный, безволосый, он никак не желал помещаться в норе. Чернопятов, преодолевая отвращение, уже хотел придавить его каблуком, но крыса, как будто почувствовав его злое намерение, втянула хвост в спасительную дыру.
С соседями ему не повезло, это надо признать. Следует выбираться отсюда, и чем раньше, тем лучше.
Георгий подошел к двери и забарабанил в нее кулаками:
— Открывайте! У меня есть что сказать Парамону!
Дверь отворилась неожиданно быстро, и в проеме подобно глыбе — ни откатить которую, ни даже сдвинуть с места, — появился все тот же исполинский детина с бритой головой.
Недружелюбно глянув на пленника, он хмуро поинтересовался:
— Чего тебе? — И уверенно шагнул в комнату.
В небольшом помещении он выглядел настолько необъятным, что казалось: достаточно ему сделать еще один крошечный шажок, и громила легко втиснет Чернопятова в кирпичную стену.
На всякий случай Георгий малость отступил.
— Парамона мне увидеть надо, скажу, где картина.
Соображая, детина почесал бритый затылок, подслеповато прищурился на огонь и изрек, чуток помедлив:
— Ну, ежели так, сообщу о тебе Парамону Мироновичу.
Огромный, будто состоящий из одних шаров, дядька напоминал своим обликом мифического циклопа. Вот сейчас заграбастает Георгия огромной ручищей и начнет поедать заживо. С минуту он пристально рассматривал Георгия, а не начать ли прямо сейчас, но, махнув рукой, повернул к двери. Чернопятов испытал неподдельное облегчение, когда «циклоп» вдруг потерял к нему интерес и, наклонив мускулистую шею, довольно проворно нырнул обратно в проем.
Дверь с грохотом захлопнулась. Фу-ты, кажись, пронесло на этот раз!
Парамон Миронович выслушал пленника, не перебив ни разу. Только иной раз старчески крякал и натужно покашливал. И поди тут разберись, какие лукавые мысли бродят в эту минуту в его сморщенной, словно печеное яблоко, голове. Рядом со стариком выстаивал все тот же огромный детина и почти любовно, с глуповатой улыбкой, посматривал на своего благодетеля. Наклонившись и оттого потеряв в росте, сейчас он уподобился доброму джинну, что готов немедленно исполнить любое, даже самое необыкновенное, желание старика.
И оно последовало!..
— Вот что, милок, — самый чуток повернулся Парамон Миронович к своему слуге, — ты все слышал, что он мне сказал?
— А то! — обрадованно протянул громила, да так громко, что непроизвольный возглас, ударившись в кирпичную кладку, отколол от нее самую малость. Красная крошка, шурша, обрушилась к ногам старика. — Говорит, будто бы утопла у него картинка-то в море.
Старик брезгливо отряхнул кирпичную крошку и молвил глуховатым старческим фальцетом:
— Похоже, что мои слова его никак не проняли. Ты это вот что… Двинь-ка ему по зубам, авось поумнеет.
Детина будто бы только того и ждал. Мгновенно вынырнул из-за спины старика, закрыв собой не только вольготно разместившегося на стуле Парамона, но и дверь, и проем, всю комнату, оставив для обзора лишь крохотное пространство с тусклой лампой в самом углу.
Хрясь!
Голова, будто отделившись от тела, откинулась назад, увлекая за собой ноги. Рот мгновенно наполнился кровью, затруднив дыхание. А над Георгием, склонившись, стоял улыбающийся детина, причем лицо его выглядело настолько располагающим, будто вместо тумаков он только что угостил Чернопятова мягким кренделем.
Язык наткнулся на что-то острое и колючее. «Осколки зубов!» — в тоске догадался Чернопятов. Выплюнув, он увидел на полу два обломанных зуба. Обидно, зубы всегда были главным предметом его гордости, и за раскрошенный резец он готов был отдать половину жизни.
Посмотрев наверх, Георгий натолкнулся на сочувствующий взгляд.
— Ой, милок, как же тебя пришибло-то, — голос Парамона Мироновича был переполнен состраданием. Еще секунда — и из глаз брызнут крупные слезы. — Вон и губу как разворотило. Зубов вот теперь лишился! Долго еще сухарей жрать не будешь. Э-хе-хе! — вздохнул тяжко старик. — Людям хорошего желаешь, а они постоянно упрямятся. Сказал бы, где картину запрятал, да и пошел бы своей дорогой… здоровьице поправлять. Мы тебя не знаем, и ты про нас ничего не ведаешь. Что ты скажешь, милок, на такой расклад?
