– Сколько? – спросил он, не сводя взгляда с собеседника. – Сколько все это будет стоить?
– Полтина серебром, – сказал женский голос над самым ухом. – Если вас будет двое – рупь.
Едва не поперхнувшись остатками яйца, Заноза поднял взгляд. Над ним, склонившись, стояла известной профессии мамзелька и улыбалась щербатым ртом.
– Я делаю все, что пожелают клиэнты, – добавила она с придыханием.
– Нет, благодарствуйте, – произнес наконец Заноза. – Может, после.
– Это когда – после? – пустила в лицо Занозы колечко дыма мамзель. – Через час? Два?
– Завтра, – ответил Заноза.
– Фи-и, – протянула блудница. – Ведь обманешь.
– Ни в жисть, – честно посмотрел ей в глаза Заноза.
– Ну, смотри, – игриво погрозила ему пальчиком блудница и отошла к другому столику. – Господа хорошие, не желаете развлечься? Зизи делает все…
– Ладно, сколько ты хочешь за планы и чертежи? – сурово спросил Заноза, когда проститутка отошла.
– Тыщу, – коротко ответил Введенский.
– А не много? – заметил Заноза.
– Нет, – ответил бывший референт, – мало. Просто я хочу им отомстить.
– Это за то, что они погнали тебя? – как бы мимоходом спросил Заноза.
– Ну да! – воскликнул Введенский и стукнул кулаком по столу. – Ну, господа банкиры, держитесь. Ужо я вам устрою…
Чиркнув спичкой, он закурил папиросу и уперся взглядом в одну точку, смакуя картины мести, проносящиеся в его голове, как кадры синематографа.
– Где свидимся? – спросил Заноза.
– Здесь, – окинул взглядом трактирную залу Введенский. – Теперь здесь мое место службы. Пишу, знаешь, разные бумажки для неграмотных за пятиалтынный. Толчок-то рядом. А на базаре, сам знаешь, всякие вексельки, расписочки надобятся. А я вот он, – выпятил Введенский цыплячью грудь. – Бывает, еще и поднесут.
Он криво усмехнулся и плеснул себе водки. Опрокинув стопку, посмотрел нетвердым взглядом на Занозу.
– Ты не боись, я в полицию заявлять не буду, ведь они не дадут за тебя тыщу рублев. Так что приходи сюда завтра часиков в одиннадцать утра, с деньгами, конечно. Ты мне деньги, я тебе – чертежи.
– Договорились, – кивнул Заноза. – Ну что, я пошел?
– Нет, – отрезал пьяный Введенский. – А аванс?
– А сколь надо-то? – тихо спросил Заноза.
– Трешку, – рассмеялся бывший референт. – Полштоф я тут выпью, а полштоф с собой возьму, на вечер и опохмелку. И к означенному сроку буду как огурчик!
Он попытался подняться, чтобы показать, какой он будет завтра огурчик, и едва не повалил стол. Заноза, понявший, что на сегодня – все, сунул ему в руку трешницу и пошел к выходу. А бывший референт, проводив его мутным взглядом, спросил себе еще графинчик водки и пирожок с требухой по пятачку штука.
Глава 19
ЧТО У ВАС В ПОРТФЕЛЕ?
– Барышня, будьте добры, нумер двенадцать… Алле! Алексей Иванович? Это Савинский… Нет, ничего нового… Фигурант? По-прежнему крутится около Купеческого банка…. Да, готовится тщательно… Ведем, конечно. У гостиницы постоянный пост… Спасибо. Алексей Иванович, я тут вот что подумал. Фигурант в своем деле далеко не новичок, калач тертый. А дал нам срисовать себя у Купеческого банка уже не единожды. Уж не отвлекающий ли это маневр? Ну почему, очень даже может быть. Он нам показывает, что интересуется Купеческим банком, а сам будет брать, скажем, Волжско-Камский. Там бумаг ценных на десятки миллионов. И стоит он недалеко от Купеческого… Ну конечно, я об этом позабочусь… Да, пошлю лучшего… Что? Я думаю, его могут интересовать у нас только три банка: Купеческий, Волжско-Камский и Государственный. Да, да, Государственный. Здание старое, требованиям современных банков не соответствует, а переоборудоваться они не хотят, ждут, что для банка вот-вот построят новое здание. Ну, и эти непонятные пустоты под зданием. В общем, Государственный банк тоже нельзя списывать со счетов. Да, человечка я пошлю, он все узнает. Хорошо, Алексей Иванович, до встречи.
Савинский положил трубку и посмотрел в раскрытое окно: шум, гам, ругань ломовых извозчиков, зацепившихся телегами, крики зазывал и базарных торговок. Словом, все как всегда. Только того, кто собирается взять в городе банк и испортить ему, начальнику губернского сыскного отделения, жизнь, нет среди них. Он осторожен, хитер, он готовится нанести удар. Ничего, голубчик, мы будем к нему готовы…
– Павел Сергеевич, – оторвался от окна Савинский и повернулся к секретарю, – разыщите-ка мне надзирателя Щенятова. И поживее…
* * *
Заноза пришел в «Гробы» ровно в одиннадцать. Введенский был уже там и что-то писал, макая перо в непроливашку и время от времени вычищая его о свою нечесаную шевелюру. На коленях он держал потертый портфель с обмотанной медицинским пластырем ручкой. Против него сидел в приличной жилетке поверх косоворотки солидный бородатый дядька, явно из торговых, и с интересом следил, как из-под пера Введенского появляются палочки и крючочки – буквы. Заметив Занозу, бывший референт указал рукой на соседний стул – посиди, дескать, покуда я занят, скоро освобожусь.
Заноза согласно кивнул и сел. Введенский в треснувшем пенсне и с бородкой с проседью напоминал ему одного социал-революционера, сидевшего с ним в одной камере Тобольского каторжного централа. Эсера взяли за покушение на убийство тульского градоначальника. Градоначальнику взрывом бомбы оторвало руку и ноги, а бомбист получил восемнадцать лет каторжных работ.
Он сошел с ума не сразу. Мало ли кто сходил с ума на каторге, таких случаев было немало, особенно среди бессрочников. Но они сходили с ума враз, отчаявшись и потеряв всякую надежду когда-нибудь выбраться отсюда. Эсер сходил с ума постепенно, с каждым днем капля за каплей утрачивая веру в жизнь. С утра до вечера он ходил взад-вперед по камере, погруженный в какие-то свои думы. Он машинально ел, машинально отвечал на вопросы, часто невпопад. И с каждым днем становился все более мрачным и неразговорчивым. Попытки его товарищей поговорить с ним ни к чему не приводили: он замыкался, устремлял взор в одну точку, и расшевелить его ничем было невозможно.
Скоро он стал избегать людей, забивался в угол и сидел там до вечерней поверки. Взгляд его сделался тревожным и озабоченным, будто он постоянно что-то искал и не мог вспомнить что.
Однажды бомбист встал посредине камеры, постоял немного, будто что-то припоминая, и вдруг взвыл таким диким ревом, что даже у душегубов-громил по телу пробежали мурашки. Потом он кинулся к железной двери и со всей силы стал колотить по ней руками и ногами, словно пытаясь пробиться сквозь нее наружу. Сокамерники не успели опомниться, как он, перестав биться в дверь, с дикой силой оторвал от пола скамейку, бросился к окнам, выбил стекла и разорвал на себе бушлат и рубашку. Прибежали надзиратель и старший отделенный и увели эсера в больницу. Там, дабы установить степень помешательства узника, у него выдергивали волосы, обливали ледяной водой, кололи тупыми иголками. Но эсер не чувствовал боли и только дико хохотал. Больше на каторге его не видели, но все узники понимали, что бомбист уже не жилец. Через несколько месяцев он действительно умер в сумасшедшем доме.
