Васильев положил трубку и довольно улыбнулся:
– У вас ко мне еще что-нибудь есть, господа?
– Вы не забыли, господин полицмейстер, что этот свидетель, единственный и неповторимый, маленькая девочка? – внимательно посмотрел на Васильева Савинский. – И суд не сможет учесть ее показания, – добавил он.
– Конечно, не сможет, – охотно согласился Васильев. – Но он примет признательные показания громил, которые они напишут после очной ставки.
– Ну, может, вы и правы, – пожал плечами Савинский. – Значит, мы ставим капкан двадцать восьмого в Волжско-Камском банке?
– Конечно, – потер ладонь о ладонь Васильев, что означало принятие какого-то решения. – Ваши люди должны быть готовы еще до наступления вечера. Брать Родионова только на выходе, когда у него на руках будет куш. А иначе…
– А иначе всего лишь несколько месяцев арестантского дома за незаконное вторжение в частное учреждение, – закончил за полицмейстера Савинский.
– Или штраф, – добавил Васильев, – что этому Родионову будет как комариный укус. Все свободны.
Всю дорогу до отделения Савинский был задумчив. Щенятов тоже молчал, не решаясь прерывать начальнические думы. Так они и доехали до сыскного отделения. Молчком.
Глава 24
СЕКРЕТНЫЙ СЕЙФ
В кожаном саквояже, похожем на докторский, было все, что должно и могло пригодиться в деле: разной толщины и загнутости хромированные крючочки, смахивающие на вязальные спицы, стамески; особо твердого сплава сверла, отвертки, молоток с заостренным концом, несколько масленок, небольшой керосиновый фонарь. Инструменты лежали в особых кармашках или ячейках. Кожаными ремешками были пристегнуты дрель и небольшая фомка, а в специальном чехле покоился самый что ни на есть настоящий докторский стетоскоп. План здания и схему сигнализации Савелий положил во внутренний карман сюртука; он хоть и изучил их так, что мог с закрытыми глазами найти и кабинет управляющего, и главный узел с заветным тумблером, да ведь не зря говорят: береженого Бог бережет. Последнее, что он сделал, – сунул в жилетный карман подаренный Занозой хромированный пистолетик, опять-таки исходя из известной поговорки про береженого.
Покончив с приготовлениями, он присел в кресло. Елизавета уже собралась: оба упакованных чемодана стояли на ворсистом ковре посередине гостиной, будто их только что принес коридорный.
– Ты все поняла? – в который уже раз спросил Савелий, заглядывая ей в глаза.
– Да, милый.
Она через силу улыбнулась.
– Я беру извозчика, еду на вокзал, сажусь в вагон и спокойно дожидаюсь тебя.
– Верно.
– И я уезжаю, даже если ты не придешь.
– Все правильно.
– Но ты ведь придешь? – спросила Лизавета с надеждой.
– Обязательно, – заверил ее Савелий.
В десять тридцать вечера, когда уже село солнце, к отелю «Франция» подъехала крытая пролетка. Она остановилась возле стоявшей напротив отеля городской закрытой коляски с неплотно прикрытыми шторками, в проеме которых можно было заметить пару любопытных глаз, не спускающих взора с дверей отеля, освещенных газовыми фонарями. С козел пролетки слез татарин-возница в полосатом азиатском чекмене и тюбетейке, прикрывающей темечко голой, как коленка, головы. Обойдя коляску с тылу, татарин решительно стукнул в дверцу.
– Гаспадын, эй, гаспадын!
– Ну, чего тебе? – распахнулась дверца.
Татарин вдруг неожиданно бросил свое тело внутрь коляски, навалившись на седока. Через несколько мгновений он так же ловко выскочил из нее, огляделся и аккуратно прикрыл дверцу. Пары глаз в проеме меж шторками уже не наблюдалось. И ежели бы нашелся какой-нибудь любопытствующий гражданин, позволивший себе заглянуть в эту коляску, то он бы, несомненно, почувствовал в ней стойкий запах очищенного хлороформа и увидел бы сползшего с кожаного сиденья средних лет господина, уронившего с головы котелок и забывшегося крепким и покуда беспробудным сном. А далее, покинув странную коляску, любопытствующий гражданин увидел бы, как в пролетку к полосатому татарину в тюбетейке сел приятной внешности господин при аккуратных усах и бородке с докторским саквояжем в руке. Затем сей любопытствующий мог бы видеть, как господин ткнул тростью в полосатую спину возницы, и пролетка тронулась вдоль по Воскресенской в сторону Императорского университета. Однако такого любопытствующего не нашлось, и Савелий с Мамаем поехали на дело совершенно никем не замеченные.
* * *
Он оставил пролетку за квартал до здания банка. Уже заметно стемнело, и у парадных подъездов домов фонарщики с лестницами через плечо зажигали фонари.
– Ты ждешь меня до половины первого, – наставительно сказал Савелий, принимая из рук Мамая саквояж. – А затем уезжаешь и садишься в поезд.
– А как же вы, хузяин? – сморгнул Мамай.
– Приду я или не приду, ты в половине первого уезжаешь и садишься в поезд, – настойчиво и твердо повторил Савелий. – Дальше я сам. Не забывай, что тебе надобно будет еще присмотреть за Лизаветой. Все, до встречи.
– До встырещи, – эхом повторил Мамай и добавил уже в спину Савелия: – Удащи.
Со стороны Черноозерского сада была слышна музыка – то в развеселой ресторации Ожегова наяривал дамский оркестр, возбуждая у посетителей желание веселиться, а главное, выпивать и угощать шампанским своих дам.
Эта музыка весьма раздражала городового. Вот ведь – люди пьют, закусывают, ведут разные беседы друг с другом, вокруг много нарядных дам, а ему, только заступившему в наряд, всю ночь мыкаться возле этого здания. Нет, положительно, собачья жизнь служить в полиции в нижних чинах. Всякий тобой командует, кому не лень. Даже этот сопля Милашевский, без году неделя в полиции, и тот ему начальник, потому как коллежский регистратор. Какой-никакой, а чин. Когда же ему обломится повышение или хотя бы какая медная медалька за выслугу или беспорочную службу?
Городовой в сердцах сплюнул и оперся спиной о холодный фонарный столб. Ну и чего тут выстаивать всю ночь, скажите на милость? Тем более что внутри банка – сигнализация, телефон и двое здоровенных охранников. Кому при таком раскладе взбредет в голову забраться в этот чертов банк?
В ресторации заиграл раздухаристый канкан. Послышались повизгивания танцовщиц, задирающих перед публикой ножки в ажурных чулках и обнажающих кружавчики и рюши шелковых панталон. Городовой никогда не видел, как пляшут канкан, но знал, что сей танец – ого-го! – весьма и весьма смелый. Воображение, которое, скорее на беду, чем на пользу, имелось у нижнего чина, стало услужливо вызывать в его мозгу картинки с танцующими девицами. Смех, музыка, приватные кабинеты, куда можно при желании пригласить понравившуюся плясунью и провести с ней незабываемый вечер. Вот жизнь! Городовой вздохнул и сглотнул слюну.
А в это время тенью скользнувший к запасному выходу в торце здания Савелий уже доставал из саквояжа свои крючочки.
