– Действительно, все может быть хорошо, – раздался из глубины спальни знакомый Савелию голос, и к кровати, двигая перед собой кресло, подошел Берк Гендлер. – Конечно, ежели мы, так сказать, с вами поладим.
Он остановился, обошел кресло и сел, перекинув ногу за ногу. Взгляд Гендлера был невозмутим и холоден, как зрачок револьверного ствола.
– Скажите своей супруге, чтобы вела себя спокойно, – негромко сказал он. – Иначе нам придется ее успокоить.
Савелий снова посмотрел на Лизавету и кивнул.
– Руку уберите, – глухо сказала она.
Человек в маске обернулся к Гендлеру, как бы спрашивая разрешения, и тот согласно кивнул:
– Убери. Она не будет кричать. Тем более что уже некому.
– Что вы сделали с Мамаем? – холодея от страшной догадки, спросил Савелий.
– С Мамаем? – слегка поднял брови Гендлер. – Его убили. В Крыму, в одна тысяча триста восьмидесятом году. Разумеется, не мы. А что касается вашего слуги, то мы поступили с ним, как поступают дорожащие своей жизнью люди, когда на них бросаются с дикой рожей и финским ножом. Если же вы требуете уточнений, – американец с недоброй насмешкой посмотрел в глаза Савелию, – а я вижу, что вы их требуете, то извольте: его зарезали. Мы. Его же ножом. Мы удовлетворили ваше любопытство?
Савелий зарычал и попробовал подняться, но тут же ствол револьвера уперся ему в лоб.
– Еще одна подобная выходка, и мой помощник получит команду стрелять. Впрочем, он может выстрелить и без команды, если почувствует угрозу. Верно, Митрофан?
– Черт вас побери, хозяин, но я же просил не называть меня по имени перед ним! – воскликнул человек в маске и рывком сорвал ее с себя. – Это для меня может плохо кончиться.
– Ты зря беспокоишься, Митрофан. Сегодня вечером мы уже будем далеко. В кармане тебя будут согревать двести пятьдесят тысяч, любезно возвращенные господином Родионовым, а в моем багаже – лежать корона императрицы Екатерины Великой, так же любезно отданная мне Савелием Николаевичем. Ведь так, господин похититель исторических раритетов?
Савелий бросил на Гендлера полный ненависти взгляд и перевел его на Митрофана.
– Что, хозяином уже его величаешь, тварь ты продажная? Вилы тебе, бычара валетовая. И мазы у тебя отвертеться от них никакой не будет.
– Это мы еще поглядим-посмотрим. С моими филками я себе схрон найду, – огрызнулся Митрофан. – А покуда это у тебя мазы никакой нетути.
– Браво, – вяло похлопал в ладоши Гендлер. – Будем считать, что прелюдия окончена. Пора приступать к основному действию. Итак, – подался вперед всем корпусом Берк, – где корона?
– Я уже говорил, скинул в окно поезда, – ответил Савелий, стараясь казаться спокойным.
– Фуфло гонит, – буркнул в сторону Гендлера Митрофан.
– А брильянтовый крест вы тоже в окно поезда скинули? – ухмыльнулся Гендлер.
– Какой брильянтовый крест? – попытался напустить на себя удивленный вид Савелий, что, впрочем, у него не очень получилось.
– От короны, – изобразил на лице улыбку американец. – И не надо так неумело выказывать ваше якобы удивление, господин великий медвежатник. Мы все знаем, мы следили за вами. И к тому же этот Арнольд-часовщик нам все рассказал. Даже пароль от своего сейфа сообщил. Сказать вам? Впрочем, вы его, вероятно, знаете. Старик поначалу запирался: ничего, дескать, не знаю, никакой короны не видел, кто таков Савелий Николаевич Родионов, не ведаю. Пришлось его сильно попросить . Этим как раз занялся our mutual friend, простите, наш общий друг Митрофан. И часовщик в итоге все нам выложил. Правда, не сразу. Он молчал даже тогда, когда Митрофан отрезал ему ухо, переломав перед этим несколько его пальцев. Но когда Митрофан пообещал старику, что выколет ему шнифты, как он выразился, часовщик сделался много сговорчивей. «Все браки заключаются на небесах». Помните эту сентенцию?
– Он жив? – хрипло спросил Савелий.
– Жив, – небрежно ответил Гендлер. – Только очень плохо себя чувствует. Мы ведь запретили ему обращаться в лечебницу. Итак, я вам задам этот вопрос еще раз: где корона? И поверьте, нам нужны только вы, ибо ваша супруга может и не знать, где вы прячете эту реликвию. Поэтому, если вы будете молчать, мы ее, – он посмотрел на Родионова издевательски-извиняющимся взором, – убьем. Ой, что это вы так заволновались? – как бы с участием поинтересовался Гендлер. – Успокойтесь, Савелий Николаевич, мы ее убьем не сразу. Сначала мы ей отрежем такие маленькие замечательные ушки, потом носик, выколем прелестные глазки, а потом… Мне продолжать дальше?
– Н-нет, – замотал головой Савелий.
– Вы будете говорить? – вонзил в него взор Гендлер.
– Буду, – глухо ответил Родионов.
* * *
Когда Мамай пришел в себя, оказалось, что он лежит на полу прямо посреди «девичьей», а из его груди торчит его собственный нож. Зная, что нож нельзя покуда трогать, а иначе можно просто истечь кровью за несколько минут, Мамай медленно поднялся, испытывая нестерпимую боль, подошел к двери и прислушался. Голоса доносились из спальни. Поискав глазами, он наткнулся взором на железную кочергу и взял ее. Затем, стараясь ступать неслышно и держа тело прямо, дабы поменьше тревожить рану, он вышел в коридор и прошел к двери спальни. Она была приоткрыта. Вглядевшись в щель проема, он увидел кресло с лежащей возле него шляпой, маковку чьей-то головы поверх спинки кресла, кровать. Савелия Николаевича видно не было – там, где он должен был быть, Мамай увидел чью-то спину. Верно, это был тот самый громила в маске, что так ловко выбил у него нож и всадил его потом ему в грудь. «Полдюйма влево, и Мамая бы уже не было», – подумал он о себе в третьем лице.
А вот Лизавету Петровну было видно хорошо. Мамай шире приоткрыл дверь, и их взгляды встретились. Ему даже показалось, что она чуть не вскрикнула, увидев его в дверном проеме. С трудом приподняв руку, он приложил палец к губам, и она в знак того, что поняла его жест, два раза прикрыла глаза.
– Вы будете говорить? – услышал Мамай голос Гендлера, исходящий со стороны кресла.
– Буду, – послышалось из-за спины громилы. Это уж точно сказал хозяин.
Мамай, рывком распахнув дверь, бросился к креслу. Преодолев несколько шагов ценой неимоверных усилий, он уже занес кочергу для удара, и тут, вместе с грохотом револьверного выстрела, острая боль пронзила его плечо. Тотчас же по его боку и груди потекло что-то теплое, почти горячее. Чувствуя, что он вот-вот потеряет сознание, Мамай что было силы ударил кочергой по плеши сидящего в кресле Гендлера и рухнул на его шляпу. Пистолетного хлопка он уже не слышал.
* * *
Все произошло в одно мгновение. «Буду», – сказал Савелий, и тут в спальню ворвался с кочергой Мамай. Митрофан обернулся и выстрелил. Воспользовавшись этим, Савелий сбросил его с себя. Лизавета в это время сунула руку под подушку и выдернула из-под нее пистолет. Когда Митрофан, поднявшись с пола, снова попытался было направить револьвер на Савелия, Лизавета, недолго думая, выстрелила в него и попала ему точнехонько меж глаз. Недоуменно взглянув на нее, он качнулся и упал к ногам Гендлера.
