— Эй, Сашок, не будь дураком! Если бы не вы, хуй бы мы солдат взяли. И сержант мой и ваш. Они-то ведь уж на готовое приехали, — кивает он в сторону других милиционеров. — Нужно, чтоб мы сержанта в отделение привели и прямо майору Алешинскому сдали. Он уже в отделении, вызвали из дому по такому ЧП. — Остановившись, Степан меняет деловой тон на доверительный и продолжает: — Он на тебя, Сашок, зуб имеет. А вот как придем с этим товаром, — Степан кивает на сержанта, — он мнение тотчас переменит, может, и премию какую схлопочете: «За сотрудничество с органами милиции в деле поддержания порядка». А?
— Степан прав, Сань, — соглашается Кот. — И для нас с Левой неплохо бы показаться в отделении. У нас до сих пор по три года условных на каждого.
— Пойдем в отделение, хорошо, — не очень охотно, но соглашается Саня.
Степан объявляет своим и чужим мусорам, что им нужно вначале отвести арестованного в «Стахановский» клуб, в одной из комнат которого официально помещается подпункт 15-го отделения милиции, будто бы на очную ставку с изнасилованной девушкой, а уже потом в отделение.
Мусора не протестуют, и Степан, прихватив еще одного из арестованных, якобы тоже для опознания, а на деле для того, чтобы вся история выглядела правдоподобнее, быстро формирует караван. Впереди идет Степан, вместе с Котом держа за руки арестованного солдата-узбека. Гимнастерка на нем разорвана на плече и пропитана кровью. Вид у него испуганный — очевидно, действие дури начало проходить и теперь он понимает, что случилось нечто не очень приятное. За узбеком Саня и Лева ведут все еще огрызающегося и пытающегося время от времени остановиться сержанта. Забегая то чуть вперед, то плетясь сзади, идет любопытный Эди-бэби…
Вокруг этой основной группы шагает еще с десяток посторонних гражданских лиц, в основном подвыпившие пассажиры двух трамваев, жадные до зрелищ.
22
В «Стахановский» они, конечно, не заходят. Устранив конкурентов, довольный карьерист Степан шагает широко и быстро по Материалистической, стремясь как можно быстрее достичь отделения милиции и предстать перед майором Алешинским в облике победителя, захватившего главаря.
Эди-бэби видит по поведению своих старших товарищей, что ребятам лень торопиться куда-то, идти быстро и что дальнейшие действия, несмотря на соблазн появиться перед самим начальником 15-го отделения не хулиганами и преступниками, как обычно, а сознательными помощниками милиции в борьбе против правонарушителей — бандитов-солдат, их мало интересуют.
Первым сдается Кот — Эди-бэби видит, как он передает руку своего узбека, за другую руку его волочет сам Степан Дубняк, ретивому мужичку в белой кепке и черном потертом плаще-реглане. Мужичок со свирепой готовностью вцепляется в руку. Свободный же и довольный, видно по лицу, Кот немного отстает и некоторое время идет рядом с Саней и Левой, нашептывая что-то Леве, очевидно агитируя и его избавиться от своего конвоируемого.
Действительно, чуть погодя Лева громко объявляет всем, что ему нужно отлить, и отдает свое место конвоира еще одному желающему принять участие в событиях — криминального вида грузин восторженно охватывает каменный бицепс сержанта.
— Ну, так вы поссыте, и за нами, — говорит Степан, поворачиваясь к Коту и Леве. — Нагоняйте!
В это время все они проходят уже мимо все еще открытого гастронома номер семь. Толпа у гастронома встречает их приветственными кликами. Так, наверное, римляне встречали своих мужчин, вернувшихся из похода на соседнее племя. Однако информация у толпы, очевидно, противоречивая, потому что кое-кто уже злобно выкрикивает в адрес Степана:
— Эй, мусор, за что солдатиков-то захватил! Отпусти!
— И не милицейская это обязанность. Солдат арестовывает военный патруль, — слышен чей-то бас.
— Что ж, им и праздники нельзя погулять! — доносится из толпы.
— Разойдись! — кричит Степан, ничего не объясняя толпе и не останавливаясь.
Эди-бэби усмехается. Народ твердо уверовал однажды, что тот, кого власть арестовала, — страдалец, даже если до этого страдалец стрелял в народ из автомата, как, говорят, и поступил один солдатик в Москве на Курском вокзале. Девушка ему изменила, ну, он притопал с автоматом на вокзал и давай стрелять в толпу из Калашникова. Умом помутился. Идиоты! — думает Эди-бэби презрительно.
Его размышления прерывает Саня, который говорит ему тихо, стараясь, чтобы не слышал ни гигант сержант, ни грузин, идущие рядом:
— Эд, смени меня, доведи жеребца до отделения, но внутрь не заходи ни за что, понял? Я тоже… пойду отолью. — Саня многозначительно смотрит на Эди и, моргнув ему, отходит в толпу, даже не сообщив о своем уходе Степану.
Эди-бэби не понимает, почему нужно отказываться от заслуженного ими всеми триумфа. Почему ребята отказались идти в милицию и предстать перед грозным майором впервые как герои, а не виновные в том или ином безобразии преступники и хулиганы? «Глупо! — думает Эди-бэби. — Глупо. В следующий раз, если бы кто-то из них попался на каком-нибудь мелком деле, майору, может быть, пришлось бы их простить. Прощают же они своим дружинникам…»
Однако Эди-бэби понимает, что, раз старшие ребята решили отказаться от удовольствия триумфа, значит, у них есть какое-то объяснение для этого. Какое, он не знает, но он привык верить Сане. Посему Эди-бэби хватается за бицепс сержанта и послушно шагает вместе с караваном к отделению.
Но, дойдя через несколько минут до сложенного из белого кирпича, как и почти все другие дома Салтовского поселка, здания 15-го отделения милиции, Эди-бэби, будто бы замешкавшись, остается за дверями, предоставив грузину гордо протискиваться в дверь вместе с охраняемым им гранитным сержантом. Все зеваки тоже дружною толпой вливаются в вестибюль отделения. Эди же стоит с минуту у двери, затем спокойно уходит прочь. Опытный Эди.
Спустя несколько минут Эди-бэби идет по Материалистической и размышляет, мысленно сводит свои счеты с милицией. Однажды вечером здесь же, у отделения, он невинно проходил мимо, ему было тринадцать, тогда Эди-бэби носил еще длинные волосы, два мусора подозвали его, а когда он подошел, как мудак, ничего не подозревая, силой втащили его внутрь и представили вместе с еще десятком задержанных для опознания какой-то бледной девушке. Как потом узнал Эди-бэби от коллег по несчастью, девушка только что была изнасилована бандой подростков. Девушка не указала на Эди-бэби, хотя довольно надолго задержалась взглядом на его лице. Девушка ни на кого не указала. Разочарованные милиционеры, ругаясь, — Эди-бэби знал, что они пьяные, от них несло перегаром, — выстригли ему тогда ржавыми ножницами все волосы с затылка и, наградив несколькими ударами в живот, вышвырнули его на улицу, таким образом нажив себе и всему милицейско-полицейскому роду еще одного непримиримого врага. Врага до гроба.
Эди-бэби твердо уверен, что весь род человеческий разделяется на две категории — на людей, которых можно бить, и на тех, кого нельзя. Его — Эди-бэби — бить нельзя. Когда после его и Чумы побега в Бразилию дрожавший от злости и собственной слабости отец впервые в жизни ударил его, одиннадцатилетнего, Эди-бэби сделался белым, как стена, у которой он стоял, и крикнул отцу, тоже дрожа: «Ну, ударь меня еще! Ударь! Ударь!» Как потом рассказала ему мать, у него были безумные глаза, а лицо его из белого сделалось зеленым.
