— Ну, поехали, еще по одной, — предлагает Вовка и, не дожидаясь согласия ребят, опять наполняет граненые стаканчики. И опять точно, как машина.
— Ты, Вовец, можешь в филармонии работать с этим номером, — гнусавит Гришка, подхохатывая, указывая на стаканчики.
Вовка ничего не отвечает, берет свой стаканчик, поднимает его.
— Будем! — провозглашает Вовка и опрокидывает водку в свой широкий зубастый рот. Кроме некрасивого рта, Вовка имеет еще дефект — сутуловатость, и он меньше Эди-бэби ростом, но девочки, по всей вероятности, все же любят Вовку, потому что Вовка гитарист, он играет и поет. Отец Эди в свое время пытался научить его играть на гитаре, поощряя его именно обещанием, что за его гитару и песни Эди-бэби будут любить девочки. Но у Эди не оказалось ни слуха, ни голоса.
Впрочем, петь Эди любит. Когда он был поменьше, он порой пел для отца и матери, тогда еще у них были хорошие отношения. Мать с отцом садились на диван, а Эди становился у стола, держа в руке песенник, и пел. Предпочтение Эди-бэби отдавал песням народным. Любимой его песней была старинная баллада о Хазбулате.
Сюжет баллады не совсем обычен, построена она в форме диалога между старым воякой-горцем Хазбулатом и молодым, очевидно грузинским, князем. Князь уговаривает старого Хазбулата отдать ему жену:
Хазбулат удалой! Бедна сакля твоя,
Золотою казной я осыплю тебя!
Дам коня, дам кинжал, дам винтовку свою,
А за это за все ты отдай мне жену!
Ты уж стар, ты уж сед, ей с тобой не житье.
На заре юных лет ты погубишь ее!..
Эди-бэби распевал со Есей серьезностью, держа перед собой песенник, как оперный артист. Мать и отец же покатывались со смеху. Вениамин Иванович говорил Эди, что у него прекрасный козлетон. Не бас, не баритон, но козлетон. Однако Эди, как настоящего артиста, смех почему-то не смущал. Он чувствовал основную песню своего репертуара всем сердцем и потому, исполняя ее, получал чисто эстетическое наслаждение. Хазбулат в конце концов убил свою прекрасную жену и презрительно отослал ее труп князю, и Эди-бэби, у которого все в жизни еще было впереди, мечтал побыть и молодым грузинским князем, который влюблен в жену Хазбулата, а через годы и самим удалым, иссеченным шрамами жизни Хазбулатом и гордо убить красавицу, отстаивая свою честь.
Где-то среди старых фотографий у матери хранится и фотография Эди-бэби, стоящего в штанишках «под коленку», разинувшего рот — Эди поет. В руке Эди пухлый, карманного формата песенник.
Штанишки же «под коленку» относятся к стремлению семьи Эди-бэби (вся семья-то отец да мать!) быть интеллигентной семьей. Первые штанишки «под коленку» со шлейками были, очевидно, куплены у кого-то, кто в свое время побывал в Германии и привез их оттуда в качестве трофея. Все последующие, становившиеся все больше и больше, Эди рос, мать шила сама. Только в пятом классе Эди наконец избавился от штанишек «под коленку», а Салтовка окончательно победила его семью. Осталась только любовь к книгам и как следствие ее — книжный шкаф, набитый до отказа.
13
— Поиграй, Вовец! — просит Гриша после пятой водки. — Повесели душу!
Эди-бэби думает, что Гришка ведет себя с Вовкой ненатурально, стремится выглядеть старше, этаким развязным парнем, в то время как Гришка куда глубже на самом деле. Что это за «повесели душу»? — думает Эди. Если бы Гришка вздумал о чем-то попросить Эди, он бы не употребил это выражение. «Повесели душу!» Так говорят купцы в старых книгах или в ненавистных Эди пьесах Островского, которого они начали изучать в школе.
Вовка берет гитару и, как все они, гитаристы, начинает вначале теребить струны, настраивается. Отец Эди-бэби играет на гитаре лучше всех их и настраивается быстрее всех.
Настроившись, Вовка спрашивает, что спеть.
— Давай, Вовец, «Проходят дни и годы…» исполни, — возглашает Гришка. — «Любви вино», — уточняет он.
Вовка кивает, устраивается на стуле поудобнее и трогает струны.
Проходят дни и годы, и бегут века,
Уходят и народы, и нравы их, и моды.
Но неизменно верно
Лишь одной любви вино!..
— поет Вовка. Затем, взглянув на Гришку и Эди, кивнув им головой, чтобы они поддержали песню, он переходит к припеву:
Любви волшебной вино
На радость людям дано,
Огнем пылает в крови
Вино любви!
Эди-бэби и Гришка подтягивают припев, и Эди думает, что странное дело, песня эта, с довольно банальными, как поэт Эди это понимает, словами, все же всегда оказывает на него действие, ему становится грустно и радостно тоже, что проходят годы и даже века, а любовь пьянит жителей Салтовки, и Тюренки, и Харькова по-прежнему. Эди-бэби думает о Светке, о ее кукольном личике и ее тщеславии с нежностью. «Милая Светка! — думает Эди. — Я ее люблю».
14
Основным песенником, и гитаристом, и гармонистом тоже в жизни Эди-бэби был кудрявый и синеглазый блондин Витька Немченко. Но в сентябре за ним приехал его отец с Урала и забрал его с Тюренки, от бабки и деда, на Урал. Эди-бэби очень переживал, что Витька уехал. Он прожил на Тюренке всего два года, с Эди-бэби они дружили еще меньше, но Витька внес в жизнь Эди-бэби нечто такое, что не внесли ни Костя — Кот, ни Кадик, ни Саня Красный, — природу, песню, деревню, избу, своих деда и бабку.
Весной их посадили за одну парту. После уроков они выяснили, что им по пути. Обычно Витька ездил на трамвае с Викой Козыревой, Витькой Проуторовым, Сашкой Тищенко и другими тюренцами до остановки, называемой «Электросталь», а потом они шли пешком на свою Тюренку.
В тот день Витька пошел с Эди-бэби, чтобы мимо дома Аси выйти к автобазе и через русское кладбище пройти на Тюренку. Проходя мимо своего дома, Эди-бэби забросил на веранду полевую сумку-портфель и мешочек с тапочками. В восьмой средней школе, как и в других харьковских школах, полагается, войдя в школу, сменить обувь, надеть тапочки. Выше первого этажа в грязных сапогах или ботинках не пускают. Может, это и необходимо, потому что весной и осенью вокруг восьмой средней школы разливаются необъятные грязи, но ходить в легких тапочках унизительно для мужчины, считает Эди. Лишая тебя каблуков и тяжелых ботинок, необходимой тяжести на ногах, тебя как бы лишают мужественности.
Избавившись от ненавистных тапочек, Эди-бэби пошел провожать Витьку.
На кладбище уже зацвели яблони, полудикий фруктовый сад представляло из себя кладбище. Ребята шли, переговариваясь, солнце уже припекало настолько, что появились мухи, шмели, бабочки и дикие пчелы. Эди даже снял свою черную вельветовую куртку, на которую, по суровым школьным правилам, полагается пришивать белый воротничок, и шел в одной рубашке, распахнутой на груди…
На Тюренке было тихо и очень светло, пахло свежей зеленью и старыми деревянными домами, из труб клубились почему-то разноцветные дымы. Блекло, пастельно, как на пейзажах импрессионистов, которые Эди-бэби видел в больших книгах Борьки Чурилова, выглядела расположившаяся на холмах, мирная в этот послеобеденный час Тюренка.
