Ребята выпивают теплую жидкость. Эд с содроганием, вспомнив пену или слюни в бутылке.
— Разбаловались, измягчали вы все, — скрипит Корнейчук. — Под влиянием москалей и жыдив…
«Во, экземпляр! — думает Эд. И откуда он такой взялся. К числу декадентов, интеллигентов, мистиков, физиков, сюрреалистов или фарцовщиков он, такой, разумеется, не принадлежит. По всей вероятности, он из компании «Ленинськой змины». Комсомольская газета выходит на украинском языке. Вокруг газеты — свой круг людей. «Дядьки» — называет их Мотрич презрительно. Хотя иной раз Мотрич и прошагивает две сотни метров, отделяющие «Автомат» от «Ленинськой змины», дабы вытащить из дядьков пару рублей. (Даже беззатылочный Сухомлинов и другой художник «ЛенЗмины» — Крынский, по стандартам «Автомата» тоже отсталые люди, выглядят авангардистами рядом с «дядьками».) Дядьки все ходят на работу с толстыми портфелями, одеты они в пыльные, широкие, на пару размеров больше, чем необходимо, костюмы. Похожи они на огородных пугал. И говорят между собой по-украински, может быть для того, чтобы не забыть язык. А может быть, чтобы в случае, если Советский Союз распадется на республики, переселиться чуть выше по Сумской в колонный небоскреб обкома партии и выступать оттуда перед народом, говоря народу что-нибудь на отлично сохраненном украинском языке. Пьяный Корнейчук из их компании…» Эд вдруг окончательно вспоминает, что это о Корнейчуке рассказывал ему Мотрич. Конечно. Стихи конопатого и краснорожего Корнейчука вышли отдельной книжкой в Канаде. И в Канаде же, где, говорят, живет много украинцев, какой-то украинский националистический журнал назвал Корнейчука третьим по значению украинским поэтом. Первым они назвали киевского поэта Ивана Драча. Эд читал стихи Драча, они показались ему украинским переводом стихов Евтушенко. Корнейчук, значит, третий. Может быть, по этому поводу он пьет, пуская слюни в бутылки?
Третий по значению отламывает кусок от пирога Викторушки и, неряшливо жуя, предлагает:
— Ну што, хлопцы, выпьемо ще? Я маю пару карбованцев…
— Нет, — отвечает на вопросительную мину Викторушки Эд. — Мы должны идти. Нас ждут.
— Ну, якый гордый. «Нас ждуть», — передразнивает его третий по значению. — Хлопци з Лэнзмины казалы, шо ты с жидивкою жывэш. И тоби не соромно, а? Ты ж Савэнко, Савэнко ж твоя фамилия, я знаю, шо ж ты с жидивкою? Ты ж наш…
— Эй, ты что, охуел, милый? — ласково говорит Викторушка и легонько касается плеча Корнейчука. Когда тот поворачивается к нему, Викторушка с улыбкой бьет его левой рукой в живот, а ребром правой — по горлу.
Третий по значению отлетает к стене, пересекая луч солнца, исходящий из окна. В луче после пролета украинского поэта плавает пыль. Он сбивает девушку-студентку с ног, еле удерживается на ногах, но, упрямый, двинув кадыком, кричит:
— Хоч убийте менэ, не стану мовчать! Вы з жыдами зв'язалися ы йэм жопы лижэтэ! Вона жидивка тебе, дурня, своею юшкою мэнструальною напоила, вот ты и забув, шо ты Савэнко и назвав себэ Лимонов и жыдам служишь!
— Ну ты и мудак! Фантастический мудак! — бросает Эд третьему украинскому. — Идем, Викт'ор, ну его, урода, на хуй!
Викторушка, уже было снявший свою шляпку из соломки, чтобы не помять в драке, водружает шляпу на голову, и они, к облегчению всех посетителей пирожковой, поднимаются по лестнице. Украинский поэт взбирается за ними. Они выбираются на Сумскую. Стоя в дверях пирожковой, рубаха расстегнулась совсем, обнажая белое брюхо, Корнейчук орет:
— Схамэнися Савэнко, схамэнися! Ще маеш время. Но прийде година и, як Тарас (Корнейчук указал через улицу на памятник другому Тарасу) Бульба стану судыть я тэбэ! Ну што, запрошу, помоглы тоби твои жыды? Схамэнися, Савэнко, не запизныся!
Ребята хохочут. Поворачиваются и идут к «Автомату».
— Что он там буровил о менструальной юшке, Викт'ор?
— Неграмотные пейзане утверждают, что, напоив мужчину менструальной кровью, возможно навечно приворожить его. Говорят, что это делают цыганки и еврейки…
— Ну и мракобес! Откуда он свалился на Сумскую, такой Корнейчук, из какой далекой деревни прибыл?
— Ты не бери в голову, Эд. Анна самая положительная и понимающая фройлайн, которую я встречал.
— У Анны нет национальности! — Эд вдруг разозлился на оставшегося в дверях пирожковой насосавшегося портвейна клопа. И на себя, за то, что не среагировал дать клопу в морду. Викт'ор среагировал, а он нет. Нужно было врезать за Анну. Правы и Генка и Бах — Эд Лимонов стал очень уж осторожным. То, что он боится попасть в руки мусоров — ясно, он — тунеядец и шьет, не платя налога. Однако его приятелям, может быть, кажется, что он трус. — Анна — выродок! Анна — шиза. У шиз нет национальности. Анна ненавидит своего дядю академика — благополучную суку и называет его «жыдом», Викт'ор… А этот урод!.. Бля, попадись он мне еще раз… — Эд останавливается и оглядывается назад, в сторону пирожковой.
— Успокойся, партгеноссе… То, чем ты сейчас занимаешься, у французов, язык которых ты изучаешь со мной за пятерку в неделю, называется «разговоры на лестнице». По-нашему «после драки кулаками махать». В следующий раз — бей. Не думай. Только и всего.
Викт'ор прав. Он старше Эда на шесть лет, но ближе к природе. Наш юноша, может быть, перегнул палку и стал слишком интеллигентен. Забыл простые законы Салтовки и Тюренки. Чтение книг и написание стихов развивают робость и замедляют мышечную реакцию, долженствующую быть немедленной. «Бить или не бить» — вместо простого животного рефлекса-решения становится философской категорией.
— Не терзайся, партгеноссе, — подбадривает его опять Викторушка. — Ты ударил, я ударил, какая разница. Главное, он получил свое. Вот Бах не мог наказать Черевченко, твой новый приятель, как ты знаешь, на полторы головы выше Баха и здоровый лоб, мы его побили — «СС».
— Насколько я знаю, он от вас сбежал.
— Сбежал потом, но побить мы его успели. Фима сбил его с ног, а Полюшко наш битловскими сапожками по ребрам его бил и приговаривал: «Не будешь стишки писать, не будешь стишки писать!» — Викт'ор хохочет. — Только после хорошей порции сапожек по ребрам морячок вывернулся и, оттолкнув Фиму, сбежал в парк. Быстро бегает твой приятель…
— Ты что, меня осуждаешь, Викт'ор? Бах с Сашкой давно помирился.
— Помирился, — согласился Викторушка и сплюнул, — а зря. И человек он хуевый, и поэт говенный. Ирке баховской хуйню какую-то о Шляпном переулке, где Ирка живет, сочинил. Мне Бах показывал. Придумал, что якобы Есенин себе в Шляпном переулке, шляпы покупал. Вот за есенинские шляпки его Полюшко сапожками и потюкал. — И, остановившись у входа в «Автомат», Викт'ор изобразил озабоченного обрабатыванием ребер Сашки Черевченко мсье Бигуди. — «Не будешь стишки писать… Не будешь стишки писать…»
17
Весной 1967 года Сашка Черевченко взял Эда с собой в командировку. Почему? Просто по своей прихоти, очевидно. Сашка как раз тогда получил премию Ленинского комсомола и стал специальным корреспондентом киевской газеты «Правда Украины» в Харькове. Чтобы понять значение этого поста, достаточно отметить здесь, что «Правда Украины» — это эквивалент газеты «Правда» на территории Украинской ССР. Сашке только что исполнилось 26 лет.
