— Мне нужны брюки, Эд! — Соколов растопыренной пятерней убирает белый чуб со лба.
— И мне срочно нужны брюки. — Мотрич иронически глядит вниз на свои пообносившиеся узкие брючины. Два года Мотрич говорит о том, что ему нужны брюки, и никогда не собрал еще денег даже на материал. Иногда Эд почти готов купить Мотричу ткань на брюки на свои деньги, но хорошие отношения между ним и Мотричем никогда еще не продлились достаточно долго. Соколов, тот, пожалуй, соберется сшить брюки. Соколов юноша основательный, хотя и несколько романтичный. Голос у него еще не установился, срывается то в хриплый тенор, то вдруг даже в бас.
Ленька, обняв свою Ниночку, пристроился на дальнем левом фланге компании, высадившейся на полукругом установленных скамьях. Ленька что-то шепчет своей хмурой и независимой жене, может быть оправдывается. Нина досадливо морщится на Ленькины нежности. «Морщится, — думает Эд, — но факт есть факт, живет с косолапым Ленькой, не уходит от него. Могла бы, уже прописавшись в Харькове, свалить и оставить Леньку с носом. Как видно, верный и преданный парень на дороге не валяется. Что, интересно, с ними будет, с Ниной и Ленькой? Интересно бы заглянуть в будущее. А что будет с Мотричем? Мотрич только недавно освободился от костылей — по пьяному делу сломал ногу. Хорват неостановимо спивается, и надежд на то, что он вдруг остановится, мало. А может остановиться?
А что будет с Генкой? Трудно себе представить. Вдруг умрет Сергей Сергеевич, как станет жить Генка, где будет брать деньги? А ведь когда-то же он умрет… Что будет с Генкой, представить куда труднее, чем будущее Мотрича… Мсье Бигуди? Поль слишком опасно ненавидит жизнь вокруг него. Поль любит Францию и знает о ней все. Поль недавно показал компании новую серию акварельных работ. Тот же интенсивный цвет, что и в его сумасшедших портретах, но улицы Парижа, а не портреты. Нечто вроде работ Утрилло. «На кой в многотысячный раз воспроизводить в акварелях парижские улицы?» — подумал Эд, разглядывая рисунки, но вслух соврал, сказал, что рисунки ему нравятся. — Выполнено в прекрасной цветовой гамме, — сказал Эд. Мсье Бигуди хмыкнул-хрюкнул на его замечание. Может быть, он презирает Эда и всех ребят и даже ненавидит их, как он ненавидит харьковское население — «пидармерию»? Очень может быть. Ведь мсье Бигуди даже отказывается разговаривать с населением, и если к нему обращаются с каким-либо вопросом на улице, зло хрипит: «Не понимаю по-рюсски!» Трудно себе представить будущее такого человека. В Харькове он чувствует себя заключенным. Но и в Москве, куда Поль собирается уехать пожить и поискать путей во Францию, живет та же пидармерия, может быть менее вульгарная, чем в Харькове, но пидармерия. Эд успел заметить это во время своего короткого визита в Москву.
Попасть во Францию… Дело трудное, но не невозможное. Один парень из Харькова добрался даже до Бразилии и стал там хозяином ночного клуба. Тетка Анны Гинда живет с матерью этого Алика в одном доме. Попал Алик в Бразилию легально. Строго следуя разработанному плану, парень сделался монтажником-высотником хорошего класса и был направлен с другими гениями высотного строительства в Польшу, воздвигать в польском поле комбинат. Воздвигая комбинат, он женился на полячке и остался там жить. Законно. Никому не воспрещается жениться на полячках и поселяться в Польше. Уже из Польши перебрался он во Францию. Говорят, это сравнительно легко, поляки, говорят, спокойно шастают туда-сюда во Францию и обратно, что советским гражданам не разрешается. Из Франции же попасть в Бразилию было совсем плевое дело… Может, и Поль сумеет добраться до своей горячо любимой Франции…
Как там у модного сейчас Мандельштама?
Франция, как жалости и милости
Я прошу твоей земли и жимолости
Правды горлинок твоих и кривды карликовых
Виноградарей твоих в повязках марлевых…
Звучит красиво. И такое впечатление, что написано после рассматривания цветных фотографий в журнале «Вокруг света», особенно марлевые повязки виноградарей. Интересно, в тридцатые годы уже был журнал «Вокруг света»? С повязками или без, но Эду кажется, что и во Франции большинство населения такая же пидармерия, как и в Харькове. Разве не нашел он ту же пидармерию, путешествуя по кавказам, крымам и азиям Советского Союза?
— Ребята, может, еще выпьем? — предлагает давно поместивший пустую бутылку под скамью Мотрич. Особого энтузиазма его предложение не вызывает. Ребята или вяло переговариваются, или, вытянув ноги и водрузив головы на спинку скамей, закрыли глаза. Нина положила голову на плечо Леньки. Даже Фима и Викторушка, самые активные обычно, молчат. Викт'ор надвинул шляпу на глаза, кажется, дремлет — инструктор гитлерюгенд на привале. Хорошо хотя бы, что между ними и солнцем находятся высокие и тенистые харьковские каштаны. Говорят, что на всех харьковских деревьях висели повешенные евреи, когда 23 августа советские войска освободили Харьков. Может быть, и на этих каштанах…
В Харькове и сейчас много евреев, а до войны, говорят, было триста тысяч. «Потому город такой интеллигентный, — думает Эд. — Как ни крути, но Цилю Яковлевну не сравнишь с какой-нибудь тетей Мусей с Салтовского поселка. Супруга Анька, конечно, хулиганка и выродок в еврейской среде. Революционер в юбке. Анархистка. Вот дядю Давида, например, она называет «проклятый жадный жид» и испытывает к нему настоящую классовую ненависть. Дядя Давид — академик чего-то, не то химии, не то физики, не то сопротивления материалов.
— У этой жирной бляди, моего дядюшки, — вся квартира в антиквариате! Он не знает, сукин сын, куда деньги девать. За венецианскими бокалами по комиссионным магазинам охотится… И в это время две честные еврейские женщины умирают с голоду! — обычно начинает Анна очередную филиппику в адрес дядюшки. Приступы ненависти к дяде случаются всякий раз, когда Анна видит его прогуливающим собачку, обычно два врага сталкиваются нос к носу раз в месяц. После того как однажды Анна подошла к дяде и плюнула ему в лицо и ударила его монографией Врубеля по голове, собачку все чаще выгуливает домработница.
— Но мы не умираем с голоду… — возражает обычно Эд. — И почему ты считаешь, что кто-то обязан нам помогать. С какой стати?
— Да, Анечка, почему Давид должен нам помогать? — пожимает плечами гордая Циля Яковлевна, подойдя с папиросой в руке, другая рука, разумеется, на бедре. — Мы сами прекрасно справляемся без Давида.
— Потому, моя всепрощающая ангел Циленька, что папа Моисей — твой муж — выкормил и выучил этого сукиного сына — младшего брата. Он и академиком стал благодаря папе. Это отец содержал его, когда Давид учился в университете. И он ни разу не пришел к нам, когда умер отец и ты осталась с двумя дочерьми на руках. Трех рублей на нас не истратил! Проклятый жадный жид!
— Аня! Я запрещаю тебе говорить такие слова в моем присутствии!
— Конечно, ты ангел, гордая мама… Ты безропотно пошла работать в эту ужасную техническую библиотеку, похоронила себя среди пыльных книг, чтобы только никого ни о чем не просить. Не нужно было просить, нужно было требовать, мама!
— Перестань, Аня, нельзя быть такой злой…
— Можно и нужно быть такой злой! Эд, ты видел ее фотографии, моей Цилечки в молодости. Она и сейчас красавица… — Анна обнимает мать за талию и любовно смотрит на нее. — И эта красавица, после тяжелого психического расстройства…
