«Эдик! — закричала мама Рая, выйдя из-за елки и постепенно увеличиваясь в размерах. — Где вы бегали с Леней? Я вас ищу, пошли скорее!» Мама Рая выглядела сногсшибательно. Она зачесала волосы волной на одну сторону, встала на каблуки и надела новый костюмчик. Она сшила его сама, «перелицевав», то есть перевернув для этого на другую сторону, два отцовских кителя. Получился оригинальный, узкий в талии и широкий в плечах «а-ля Дина Дурбин или Марика Рокк» костюмчик. Куплеты, включающие имена этих американских актрис, распевали офицеры и их жены. В куплетах шла речь о Чарли Чаплине.
На палубе матросы
Курили папиросы,
А бедный Чаплин Чарли
Окурки подбирал…
Подбирая окурки, голодранец, однако, мечтал о том, что женой у него, у бедного, будет
Сама звезда экрана,
Волшебница Моргана.
Пожалуй, Дина Дурбин
Или Марика Рокк…
Увеличившись полностью, Дурбин/Рокк сделалась мамой и протянула сыну руку. «Я какать очень хочу», — сообщил он, отбросив условности. Было уже не до условности. Кака толкалась в двери, уже грубо напирая. Личико страдальца сморщилось.
«Ох, Господи, угораздило же тебя. Уже ведь без пяти Новый год…» Подтверждая слова матери, в одной из комнат включили мощный радиоприемник и, откашлявшись, старый голос начал читать текст. «Ворошилов уже поздравляет!» — ахнула мать и забила кулаками в двери туалетов: «Эй, ребенок обкакается!» Сквозь двери донеслось невразумительное бурчание, но дверей не открыли.
«Не могу больше…» — прошептал ребенок. И, стоя на одной ноге, оплел ее другой, может быть, желая таким образом крепко запереть свое кака.
«Бежим на четвертый!» — воскликнула мать, ухватила его за руку и потащила ребенка к лестнице. Верный Ленька метнулся за ними.
На лестнице он и обкакался. И расплакался от стыда. Единственным утешением служило то обстоятельство, что на нем все еще были надеты «лыжные» штаны, а не праздничный костюмчик. И то, что он обкакался в «лыжных» штанах, было менее заметно со стороны, и костюмчик не пришлось испортить. Когда, влетев в комнату тети Кати, мать стащила с него «лыжные» штаны и, налив в таз воды, стала обмывать опозорившегося ребенка (она так и говорила: «Что же ты так опозорился, Эдик!»), то из всех радиоприемников всех двух этажей (офицер обязан был иметь радиоприемник) забили празднично куранты Спасской башни, оповещая жителей Советского Союза о наступлении Нового года. «Бом!.. Бом!..» Двенадцать раз.
Остаток празднования он провел, заползши глубоко под елку. В темноте танцевали взрослые, ибо решено было «танцевать у нас», а «выпивать и закусывать — у вас». Он лежал лицом вверх и видел над собой перепутавшиеся ветки елки, золотые орехи, конфеты и мандарины. Свечи догорали, однако догорали хорошо, грустно и ароматно. Один раз на него свалилась остывшая по пути, но еще теплая восковая капля. «Кап!» — на щеку. Хорошо видимый, грустно висел над ним махитарьянский подарок-заяц, и он думал, что заяц — это он сам, одинокий, с красными ушами. Почему кто-то перевесил зайца, повесил его ближе к полу? Согнувшись к малорослой Снегурочке, Агибенин протангировал мимо и неловко задел дед-морозовской штаниной ветку. Заяц заколыхался, подрагивая. «Я как этот заяц», — подумал он, протянул руку, осторожно снял зайца и, прижав его к груди, заплакал. Совсем тихо. В первый раз в жизни ему было жалко себя.
Военные похороны
Майор Солдатенко (ему дали майора весной) умер в самую сильную жару, в июле. Посему тело долго на открытом воздухе не держали: выставили в вестибюле штаба для прощания всего на несколько часов.
Узнав, что Солдатенко «лежит в штабе», мать одела его в хлопчатобумажный костюмчик, носочки и сандалеты, сама принарядилась в неудобные туфли, и они пошли «прощаться с майором». «Ты никогда еще не видел мертвых, — сказала мать, — так вот запомни, что к ним нужно относиться с уважением. И так как ты не знаешь, как себя вести, то смотри на меня и делай то, что делаю я. И ни в коем случае не говори громко. Если хочешь что-нибудь спросить, дерни меня за платье». Дождей не случилось уже месяц, и акации на Свердлова трепетали под знойным ветром полусожженной листвой.
Гроб помещался в самой глубине вестибюльной площадки, головой к навсегда закрытым дверям во двор, так что два крыла лестниц располагались по обе руки майора. Лестницы застелили кровавой «ковровой дорожкой». Гроб был обтянут красным шелком. И большие кумачовые банты, как кремовые розы на торте, красовались на гробе. Эдик посчитал: их оказалось шесть. Красноармейцы с винтовками стояли за гробом, в головах его, застыв по стойке «смирно». Четыре офицера с траурными повязками на рукавах стояли в углах гроба и тоже по стойке смирно. Знамя дивизии чуть колыхалось, должно быть, от невидимого жаркого сквозняка за гробом. Древко, наклонив его вперед, держал знаменосец-сержант. Первое впечатление было такое, что военнослужащих загипнотизировал специалист и ушел. Но после нескольких минут наблюдения возможно было заметить, что знамя чуть-чуть подрагивает вместе с руками сержанта, как видно, уставшего стоять в неудобной позе, что из-под фуражек офицеров стекают по лбам и вискам капли пота, что старший лейтенант Седельников безостановочно двигает крупным адамовым яблоком так мощно, что двигается и дергается все его лицо. И, пусть и самые крошечные участники церемонии, подозрительные мухи с ярко-синими брюшками, непрошеные, летали и ползали повсюду, раздражая и будучи предметом внимания. Они отказывались соблюдать молчание, не желали относиться «к мертвому с уважением», как наказывала мама. Мухи атаковали майора, пытаясь сесть ему на нос или заползти по руке в рукав кителя. Красноармеец с еловой веткой время от времени подходил к гробу и обмахивал веткой лицо майора. Сам майор был спокоен и бледен.
Вслед за другими «иждивенцами» мать с сыном прошли к гробу и остановились на мгновение. Мать наклонилась над майором, тронула рукою рукав кителя. «Прощайте, Иван Иваныч!» — прошептала мать. И они отошли. Он держался за материно платье. Так как он был ниже уровня гроба, то смог увидеть только кумачовый бант, а по банту бесстыдно расхаживала, конечно же, муха. Вздохнув, мать крепко стиснула его руку, и они вышли на Красноармейскую, где под акацией, шелестящей листьями, как станиоль, собралась кучка «иждивенцев»…
Обсуждалась болезнь, от которой умер майор. Болезнь называлась «белокровие». Стоя рядом с бедром матери, — мать нервно подергивала поясок своего крепдешинового платья, — он прислушивался к тому; что они говорят. По правде говоря, он не совсем представлял себе, что происходит. Он множество раз слышал уже слова «убит», «умер», «помер» и знал даже несколько арготических синонимов к этим словам: «дать дуба», «окочуриться», «сыграть в ящик». Однако слова эти не связывались для него ни с какими конкретно происшествиями. Например, он знал, что его дедушка Федор «погиб на фронте». И что «погиб на фронте» нехорошо для матери и отца, потому что их лица при произнесении этого выражения становились грустными и серьезными. Однако он долгое время думал, что дедушка потерялся где-то далеко, на нехорошей территории, негостеприимной земле, называемой «фронт», и родители не могут его увидеть, потому им и грустно. Уничтожения тела смертью он себе не представлял. Необратимость смерти тоже. Он думал, что умереть — это временно. На кладбище он еще никогда не был. Он знал, что тех, кто умирает, едят «черви», однако думал, что процесс этот сродни процессу, который обозначается выражением «мухи кусают», то есть ведь на самом деле мухи не кусают человека, но, садясь на него, щекочут его, досаждают ему… Короче, он был в полном недоумении и жаждал объяснений. До майора Солдатенко в дивизии никто не умер, большинство офицеров были молодые люди.
