Гатчинский дворец — охровый, мрачный, казарменный и северный, напротив, нам с Михаилом пришелся по вкусу. Его только недавно начали реставрировать и не успели испортить ни снаружи, ни внутри. Только несколько залов набили всякой музейной рухлядью, да паркет выглядел новоделом. Впечатлило нас истрепанное зеленое креслице Павла и тронная подушечка для ног, вытертая до корней бархата. Вообще Павел I — фигура отличная от целой оравы Романовых, бездельных цариц и царей XVIII века. Он, помимо пиров и любовных приключений, вплотную занялся Россией. Например, устроил специальную комнату, куда в окно ему можно было бросать письмо или прошение. Ключ от комнаты был только у него. Ежедневно он являлся в половине седьмого утра и сам забирал свою почту. Сам же и отвечал, а в тех случаях, когда отвечал не лично он, он просматривал и подписывал каждый документ. Император-рыцарь, он сделал многое для солдат, не только дал им, конечно же, нелепую косичку и немецкий парик, но, например, ввел впервые суконную шинель. В мрачном дворце Павла мы с Михаилом оказались в компании польского режиссера Кшиштофа Занусси. Черт его знает почему. Может быть, в качестве аранжировки для смерти специалиста по польскому кино Черненко?
Вместе с Занусси мы посетили и польский костел, точнее, это было лишь одно сохранившееся крыло костела, основная его часть представляла собой старые, запущенные развалины. В костеле было сыро, бедно и убого. Очевидно, польская община города Гатчины небогата. А Российское государство и правительство ни рубля не дают иным верам помимо православной, очевидно считая их сектами. Общеизвестно, что у Российского государства дурной характер.
Приоратский дворец — настоящий замок с башней — построен был из сбитой земли архитектором и поэтом Львовым по приказу Павла, чтобы разместить здесь приора Мальтийского ордена, одного из принцев Конде, сбежавшего из революционной Франции. Однако приору там жить не пришлось, ибо Павла скоро убили, задушили, как и его папочку Петра III, под именем которого, вы помните, конечно, выступал Пугачев. Поэтому стоит дворец архитектурной диковиной в гатчинских снегах, с башней и с гренадерами во дворе у костра. Гренадеры развлекают туристов и пекут им колбаски, надев на штык, а еще варят глинтвейн. По меньшей мере одно из ружей стреляет.
Возвращаясь дневным поездом, я все думал, почему Мирон Черненко ожидал сорок лет, чтобы упасть и умереть у меня под ногами 24 февраля 2004 года. У него было сколько угодно времени и места помимо Московского вокзала в Петербурге. А, почему?
За несколько минут до остановки поезда на Ленинградском вокзале Москвы наш парень предупредил нас по мобильному телефону:
— К вашему вагону бегут опера и менты.
Так оно и было. У всех выходящих из шестого вагона проверяли паспорта, интересуясь только фамилиями. Это они проверяли, вернулся ли я в Москву с кинофестиваля… А вы говорите «Пушкин»… Какой там Пушкин…
Comme il faut
В один прекрасный день, сидя в тюрьме, я прочитал в газете, что Валерий Гергиев поставил в Мариинке все оперы «Кольца Нибелунгов». «Когда выйду, схожу в Мариинский театр», — подумал я.
Но когда вышел, то в Мариинский театр не попал. Я вышел условно-досрочно, и любое мое передвижение по территории страны, в том числе и в Петербург, являлось сложнейшей операцией. Нужно было отпрашиваться у московских ментов, переполошились бы московское и питерское управления ФСБ… Но оперу я все-таки послушал, и где бы вы думали? В самом Кремлевском Дворце: устроители фестиваля «Золотая маска» прислали мне приглашение на «Аиду» Верди. Выйдя из тюрьмы, точнее, из лагеря, посетить Кремлевский Дворец и прослушать «Аиду» Верди — это по-джентльменски, это comme il faut, это стильно. В приподнятом настроении я отправился через Александровский сад к той кремлевской башне, которая ведет к Кремлевскому Дворцу. Ну, разумеется, со мной были три охранника — товарищи по партии. Устроительница фестиваля вручила нам билеты, и мы вошли под своды башни. Во мне уже звучала музыка Верди. Я был в костюме, при галстуке, в белой рубашке соответственно опере: «Аиду» следует слушать как минимум в белой рубашке. Хорошо бы еще смокинг и лаковые туфли, но смокинг давно, еще до посадки, стал мне мал, а туфли износились.
Как только оперативники заметили меня и мой небольшой отряд, по лицам их пробежала бурная тревога, как при появлении Радамеса, явившегося во дворец фараона прямо с битвы. Они, клянусь, побледнели, извлекли все дружно свои мобильные телефоны и зазвонили по ним, профессионально отвернувшись от нас, чтоб мы не могли прочесть по губам и видеть их тревогу. Двое срочно зазвонили по висящим на стене башни служебным телефонам… Когда я толкал туловищем турникет, отделяющий меня от металлоискателя, оперативники уже получили указания. Они стали подчеркнуто вежливы, все как один. Меня ни в коем случае не ощупали, попросив лишь вынуть ключи и мобильник. Зато ребят проверили основательно.
В Кремлевском Дворце нас уже встречали. Когда мы посетили туалет, то нас ожидали, пока мы выйдем… Опера началась с опозданием, а опера расселись вокруг нас по периметру и терпеливо ждали. Было такое тревожное ожидание, какое бывает только перед началом большой оперы. По четырехтысячному залу бродили такие сквознячки, сугубо театральные. И вот она… музыка. Дирижировал Теодор Курентзис. Сцена огромная… Единственное, что меня немного покоробило — Спектакль оказался ревизионистским. Вместо Древнего Египта фараонов — некая полуфашистская республика в Италии, что-то вроде «Сало, или 120 дней Содома» Пазолини. Радамес ходил по сцене в салатовом комбинезоне, а его воины — с бутафорскими автоматами. Но музыку-то, музыку Верди никто не отменял! Спектакль Новосибирского театра в постановке не то поляка, не то литовца Некрошюса произвел грандиозное впечатление. На огромной сцене все выглядело монументально…
Я вспомнил Саратовский централ, полное отсутствие перспективы и горизонта, и глаза мои чуть защипало. Сбылась мечта заключенного. И довольно быстро. Если бы она сбылась через четырнадцать лет, как хотел прокурор, я бы испытал удовольствие? Да, но в том случае я бы рыдал, наверное, хотя и не умею рыдать.
Вопреки моей незаслуженной репутации якобы хулигана и грубияна, я люблю ходить в оперу и балет. Моя мама таскала меня на спектакли в таком нежном возрасте, когда еще дети не ходят в детсад. Однажды мама притащила меня в Театр оперы и балета (дело было в городе Харькове) на премьеру балета «Красный мак». Думаю, мне было от четырех до шести лет от роду. Отчетливо помню запах свежих декораций — запах краски и столярного клея, полюбившийся мне с тех пор театральный сквознячок и сцену, в которой я поучаствовал. Советский корабль пришел в китайский порт. На декорациях вдали стоял корабль, от моря в сторону была нарисована желтая река, а на берегу ее, спиной к нам, зрителям, сидел с удочкой в руке советский моряк. Ловил рыбу. Однако, видимый нам, зрителям, но невидимый моряку, сзади к нему подползал с ножом в руках реакционный китаец. Весь зал сидел и молча наблюдал, как должно будет свершиться убийство. Тревожная музыка нагнетала обстановку и не оставляла сомнений в исходе.
— Мама, — я дернул мать за платье, — мама, он убьет нашего моряка!
