Я бродил по дому, вдыхал запах мастики от паркетов, ежедневно лицезрел красивые вещи, имел право заказывать из лучших магазинов, с доставкой, сыры, мясо и алкоголь. Иногда меня посылали в «Блумингдейлс» — универмаг для богатых, где я со знанием дела приобретал Питеру белье и даже рубашки фирмы «Астор», не забывал и себя, этому меня научила Карла. Черная горничная перестилала во всех спальнях дома белье, даже если на нем высыпались один раз. Она застилала и мою постель.
А какие у нас останавливались гости! Леди Тависток из Лондона имела в своем родовом замке зоопарк со слонами! Приезжали арабские шейхи и председатель совета директоров фирмы «Роллс-ройс». Я узнал там, в доме шесть и в саду, таких людей, с которыми близко не сойдешься, проживи хоть несколько жизней. Случай, который всегда благоволил мне, и девушка (они тоже всегда мною интересовались) устроили мне отличный отдых. И я учился «человековедению». До сих пор помню сладковатый табак трубки Питера. Нет, я не был русским шпионом.
Дача с «землемерами»
Все дожди, и дожди, и дожди… Неизвестно, где кончается один и где начинается другой. Отвратителен климат России — Московии. Еще подростком я множество человеко-часов извел на размышления:
«Почему каждый народ оказался на каком-то месте планеты? Почему в России так холодно, так неуютно, так ненормально жить? Кто поместил наше племя в снега? Почему мы не ушли, не уйдем, не выселимся в южные земли? Нам мешают уйти соседние племена? Почему мы не сокрушили соседние племена и не прорубили свой путь на юг? Впрочем, мы сокрушили и прорубили часть пути до Кушки, до Батуми и до Афгана.
Но потом отступили, потому что нас предали свои. Глубоко в тылу, здесь, в Москве…»
К маю 2004-го у меня было девяносто шесть страниц рукописи, названной мною «Торжество Метафизики» — о палящем лете 2003 года в лагере № 13 в заволжских степях. Я начал писать «Торжество Метафизики» в январе и уже в мае осознал, что нужно срочно заканчивать книгу, потому что ощущения уйдут, детали растают, напряжение рассосется. И я засел за работу. Там летали птеродактили над промзоной, и летал на закате Симон-Маг, и девочка с зелеными волосами, девочка-демон — портрет — преследовала меня со стены Политико-Воспитательного Отдела. «Торжество Метафизики» — это портрет состояния экстаза, состояния, которого достигают в самых строгих монастырях, если удается, самые жуткие монахи, самые честные. С самыми светлыми глазами и самыми впалыми щеками. Страницы загромоздились на страницы. А в Москве шли погибельные дожди, не сравнимые с тем огненным летом.
В июне я закончил книгу. И в одно из воскресений, в восемь утра, позвонил товарищу по партии и водителю Юре:
— Юра, там есть солнце, вы видите солнце?! Поедем на вашу ближнюю дачу.
Через полчаса аккуратный Юра подкатил на красной запущенной «шестерке», которую мы используем после того, как на моей «Волге» другой водитель — партайгеноссе Стас сбил человека: «Волга» стоит где-то у милиционеров, а Стас сидит в тюрьме, ждет отправки на поселение. Раньше «тюрьма» была для меня местом неопределенным, сейчас это очень определенное место. Глаза закрою и вижу старое железо шконок, потасканную штукатурку стен, гнилое дерево окон… серые лица товарищей по несчастью…
Как бы там ни было, мы несемся по, несемся через Москву, и она — пустая, поскольку бледные московиты, учуяв просвет в облаках, скрылись еще в пятницу на свои затопленные, сырые клочки земли и пыхтят там. Желтые государственные здания Кутузовского проспекта и сам проспект вливаются в Рязанское шоссе… Клочковатая зелень, лысая земля на обочинах — следствие опыления свинцовыми газами автомобилей… неопрятный труп собаки. Неяркие группы человеков, незаинтересованно и неэнергично движущиеся в разных направлениях.
Затем мы сворачиваем с шоссе. Зеленки больше, однако видно, что это жалкая, не успевающая вдоволь пожить и насосаться соков северная сезонная растительность, к тому же и убитая человеком. Шелудивые деревья, пыльные кусты, и уже столько опавших листьев, столько листьев — вне срока, раньше срока! Желтые, валяются трупиками. Огромный мусорный борщевик — зарослями вдоль дороги. Борщевик — как гротескно увеличенный укроп. Это мусорное растение, продвинувшееся к нам Бог весть откуда. Под ним можно расположиться на пикник, как под деревом. Борщевик бывает трех, четырех, пяти, шести метров. Из семейства зонтичных. Береза, кстати, тоже мусорное дерево: когда сожгут благородные хвойные рощи, появляется береза. Свалка. Колеса «шестерки» переезжают какую-то дрянь. И еще одна свалка. По брюхо в мусоре, лениво, грызут что-то две собаки.
— Пенсионеры! — объясняет Юра свалку. — Машины редко у кого есть, мусор тащить на себе не хотят. Вот и бросают. Гадят.
— Могли бы закапывать.
— Могли бы, но не делают.
— Как политик я обязан любить неимущих и старых. Мне не очень хочется. Я бы лучше любил молодых…
Юра не отвечает на мою провокацию. Мы подъехали. Слева — его ближняя фазенда. Избушка из толстенных бревен за забором из ажурного железа. Происхождение забора понятно. Какой-то завод вывалил отходы штамповки. Прилежный и работящий Юра привез отходы сюда и сварил их воедино в забор. Аккуратный и ажурный. Дорога кончается у Юриной фазенды. По другую сторону дороги — неровное поле, заросшее красно-фиолетовым иван-чаем. И ромашками, мелкими, как пуговицы у рубашки.
Мы входим на территорию. Как у зэка, у меня немного вещей, всего три: плед происхождением из магазина IKEA, мобильный телефон и книжка Е.Сабурова «Власть отвратительна». Сабуров, бывший зампредседателя Совмина и министр экономики РФ, а затем глава правительства Республики Крым, «случился быть» (полный перевод с английского happened to be) другом моей поэтической юности в Москве еще в конце шестидесятых — начале семидесятых годов.
Юра выносит мне из избушки кусок — одну вторую постели, кладет его в грязь возле низких кустиков с белыми цветами. Плед поверху, книгу в руки — вот дачник Э.Лимонов.
— А чё за цветы, Юра?
— Клубника.
Никогда не лежал я рядом с клубникой. Да и на дачах за свою бурную жизнь я не бывал. Или почти не бывал. Но стыдно ходить таким бледным, как я, люди подумают, что я заболел. Я накрываюсь солнцем и вгрызаюсь в книгу друга поэтической юности. Я успеваю дочитать до двенадцатой страницы, до пассажа: «Забвение Джона Донна и Тюрго — это серьезно. Трагедия Клейста и Пьера Береговуа — это трагедия. Радость Пушкина и Бисмарка — это радость. И те, и другие — публичные люди», когда у ограды останавливается внушительного вида автомобиль, двери отворяются, выходят два мордатых типа, роются в багажнике, в это время у них говорит рация. О чем-то спрашивает Юру, он, с тяпкой в руке, в это время пропалывает грядки. Это я приехал загорать, Юра же прилежный, у него жена и приемная дочь. Юра что-то отвечает, не слышно — что. Стоит, опершись на тяпку, у ограды. Я пытаюсь читать дальше.
«Судьбы мира, решаемые на кончике пера. Яд в кармане Бисмарка, следящего за сражающимся Мольтке, признаки отравления у Флобера…»
