У меня там был свой маршрут. Теперь уж, по прошествии стольких десятилетий, я его не помню, но тогда мой маршрут доставлял мне большое удовольствие. Он пролегал мимо самых экзотических деревьев, мимо араукарий, пиний, сибирских лиственниц и пальм — получалось впечатление, что я прошел сразу по всем континентам. Дело в том, что граф Бюффон обильно путешествовал, привозя экзотические растения со всех континентов, и высаживал их в Саду. Часть их, возможно, умерла к тому времени, как я поселился в Париже, а именно в 1980 году, но часть осталась. Все посетители Jardin des Plantes считали своим долгом остановиться под знаменитым деревом Бюффона — эта раскидистая сосна была к тому времени более чем двухсотлетнего возраста. Часто под ней сидел и я. А мимо текла странноватая жизнь самого старого на планете Ботанического сада. Как-то темным вечером, возвращаясь с вокзала Аустерлиц, я проходил, нетрезвый, мимо ворот Сада, выходивших в сторону Сены. В больших мусорных баках, приготовленных для ночных мусорщиков, я обнаружил целый ящик луковиц. Я принес их ночью домой, к неудовольствию моей подруги Наташи Медведевой, и высадил в землю. Из них выросли блистательные гиацинты, которые цвели время от времени и одаривали меня тонкими и деликатными цветами. А ведь смотреть на деликатную красоту — наслаждение. И проживешь дольше!
В «Клозери де Лила»
Я всегда подозревал, что богемная жизнь известных великих американцев в Париже (а самые популярные из известных — Хемингуэй и Миллер) на самом деле не была бедной жизнью. Американцы постоянно сидели в кафе, и одно это уже помещало их в категорию состоятельных граждан. Простой француз-парижанин считал шикарным жестом вывести свою семью в кафе в воскресенье. Обычай воскресных семейных dejeuner (обедов) возвышал француза в своих глазах и глазах соседей — обитателей квартала и придавал ему социальный статус состоятельного человека. Американцы же проводили в кафе часть своей жизни, Хемингуэй даже старался писать в кафе. Я не был в Париже более десяти лет, говорят, цены в кафе и ресторанах очень поднялись, потому в нетуристский сезон они стоят полупустыми.
Я провел в Великом городе целых четырнадцать лет, половину этого времени был беден и предпочитал пить свой алкоголь дома. А каждый визит в кафе ударял по карману, тем более что я не умею скаредно сосать свой дринк, один или два за вечер. Я всегда пил много. В рестораны меня водили издатели, редактора, водили литературные агенты, у которых имелись для вывода писателя-клиента в ресторан соответствующие отдельные счета. Расходы на этот вид public relations оплачивали им их фирмы — издательства и агентства. Приглашали меня в рестораны и французские коллеги-писатели, те из них, кто был побогаче.
Приглашал владелец и директор газеты L'Idiot International Жан-Эдерн Алльер (Jean-Edern Hallier) — я был членом редакционного совета L'Idiot и писал для них еженедельно текст по-французски. Вопреки названию, в L'Idiot весь коллектив, за исключением меня, был французским. Ныне знаменитый Мишель Уэльбек тоже был членом совета L'Idiot. Он водил меня либо в очень дорогой и модный Lipp, либо в «Четыре мушкетера» — демократическую дыру недалеко от площади Бастилии. Все случаи ресторанных встреч с Жан-Эдерном заканчивались массовыми попойками: люди подходили и подходили. В России, к сожалению, плохо знают писателя и скандалиста Алльера, он, между тем, был замечательным явлением.
Если с Алльером я никогда не оставался в ресторанах один, то мой литературный директор в издательстве Albin Michel — monsieur Nabokov, или попросту Иван, водил меня всегда в одно и то же место, а именно в Closed des Lilas. Там мы обедали вдвоем. Иван был сыном брата писателя Набокова, композитора Николая, был женат на Клод, дочери бывшего французского посла в России Луиса Жокса. В те годы семья Жоксов приблизилась к верхушке власти, брат Клод-Пьер Жокс стал министром внутренних дел. Их общий дом у моста Генриха IV охраняла полиция.
Впрочем, это обстоятельство имеет нулевое значение в том, что мы, писатель Limonoff и высокий, худой, похожий на стереотип англичанина из какого-нибудь фильма monsieur Nabokov, отправлялись более или менее ежемесячно в Closeri на бульваре Монпарнас. Издательство Albin Michel находилось на расстоянии метров пятисот от ресторана, потому я обыкновенно заходил за Иваном и ждал его в вестибюле. Появлялся Иван в английском пальто бизнесмена (так как в Париже постоянный сезон — смесь весны, осени и чуть-чуть лета, то я и вижу Ивана отсюда, из времени, в этом пальто). Мы шли, беседуя обыкновенно по-английски, так почему-то было удобнее обоим.
В Closeri des Lilas всегда было грандиозно. Вечные как мир, возвышались в традиционных местах четыре гигантских букета живых цветов — истинные пизанские башни цветочного творчества. Запахи еды, цветов, женских духов, пролитого алкоголя сообщали воздуху помещения некую таинственную тревожность, ожидание романтического приключения. Я честно и глупо, всякий раз входя в Closed, ожидал появления женщины или судьбы. Ожидал ли чего-то Набоков, не знаю, мы с ним этого не обсуждали. Его сентиментальная жизнь была мне недоступна; иногда просачивались звуки и слухи, но я никогда не пытался узнать большего. Я, кстати сказать, сохранил эту старомодную корректность по отношению к приятным мне людям на всю обозримую жизнь. Я решительно отвергаю все попытки третьих лиц показать мне грязное белье приятных мне людей.
Если был чрезвычайный наплыв посетителей, то метрдотель подбегал к Набокову и сам отводил нас в бар, помещавшийся у стены, справа от входа и отделенный от зала канатами. Там мы садились на кожаные табуреты и обыкновенно смаковали «кир руайяль», и пузырики подымались вверх по высокому бокалу. Прежде чем они добирались доверху, метрдотель (обыкновенно это был Альбер, в другие дни это был Эрве) уже бежал к нам с виноватой улыбкой:
— Мсье Набоков, ваш стол готов, извините нас, но сегодня у нас наплыв шведских бизнесменов, конгресс.
Альбер корчил физиономию в гримасе зубной боли от этих пошлых шведов.
Мне было тридцать семь, я был блистательно свеж и дико амбициозен — у меня вышли уже две книги, на которые обратил внимание Paris, самый литературный город мира, но я завидовал Набокову. Тому, что метрдотель в Closeri с почтением произносит его фамилию, и что он носит такую фамилию, и что у него есть свой столик здесь, в центре мира. Завидовал и стремился разделить эти привилегии.
Альбер бежал впереди, а мы важно и непринужденно шли по проходу. А все эти туристы, бизнесмены, модели и фотографы глазели на нас. Как правило, несколько знакомых Ивана вставали из-за столиков, чтобы пожать ему руку. Я тоже грелся в лучах его славы, подставлял взглядам девушек свой профиль, фас, поправлял энергичным жестом очки…
Наконец мы достигали стола. (Впрочем, бывали случаи, когда для нас в набитом битком зале ставили принесенный бог весть откуда стол, в самом выигрышном месте.) Присаживались под любезно пододвинутые официантами стулья. Иван выбирал вино, советовался с официантом, почти обязательно мы заказывали устрицы: обыкновенно плоские, крупные «билоне № 1», в исключительных случаях тяжелые и корявые «португез». Я позволял себе поблуждать в меню, надолго задумываясь над каким-нибудь «Le Fois Gras d'Oie Mitonne par nos Soins, sa Gelee au «Saint Crois du Mont»» — что в переводе значит «Гусиная печень, приготовленная нами, с желе «Святого Креста на Горе»». А! Каково название! Попускав слюни, я обычно все же не рисковал.
