Как-то, в одно из первых наших посещений Closeri, я собрался было заказать рыбный суп «Буйабез». Однако Иван сообщил мне, что «Буйабез» — это дело серьезное, его надо заказывать заранее по телефону, чуть ли не за десять часов до прихода в ресторан. В Closeri работали и, надеюсь, работают люди ответственные, дорожащие репутацией.
В конце концов, я выбирал себе, ну, например, «Le Filet d'Agneau Roti a L'Os, Fourre aux Trompettes et Fois Gras, Palets a'Ail». Не правда ли, звучит так музыкально, так очаровательно и загадочно! Означает же: «Филе баранины на кости с грибами, гусиной печенью и дольками чеснока».
К устрицам мы обыкновенно заказывали чудесное вино «Сансерр». Приносили блюдо, пластины с черным хлебом и масло заботливо лежали на подносе под блюдом. Ставили чесночный соус. Нам наполняли бокалы.
О чем мы могли говорить с Иваном? О последнем литературном скандале, разумеется. Что издательство Flammarion покинул блистательный писатель N, не вынеся материнского гнета директрисы (напоминаю, что и Набоков был директором) Франсуаз Верни. Что на втором канале певец Серж Гензбур раскурил сигару пятисотфранковой банкнотой (о, с какой ностальгией я вспоминаю эту большущую, кажется с портретом Кольбера, бумажку; обладая ею, я считал себя счастливым). Еще мы говорили о Мэри Клинг, моей агентше, не сомневаюсь, что мы о ней говорили. Энергичная бывшая журналистка из L'Express, Мэри умела продать мои книги по всей Европе. Тогда иметь литературного агента означало быть впереди прогресса. Французские писатели, как правило, не имели своих агентов. Так мы сидели и беседовали. И было нам хорошо. И шумел вокруг зал Closeri. И проходили так восьмидесятые годы…
Друзья Антуана Блондэна
Валери была хрупкая, высокая девушка с зелеными глазами. Она интервьюировала меня для журнала «Четыре сезона». Интервью состоялось в моей квартире на rue des Ecouffes в третьем аррондисмане (округе) Парижа, в еврейском квартале. Квартира была похожа на склад старой мебели и принадлежала мадам Huppe (по-русски произносится как Юпп). Мадам и ее муж бежали в шестидесятые годы из Бельгийского Конго. Тут нужно остановиться, потому что эта сюжетная линия опасно уведет нас не туда. Вернемся к Валери и Парижу, в начало восьмидесятых годов. Валери была классная, чуть раскосенькая; когда позднее появилась певица Патрисия Каас, я вспомнил о Валери, так они оказались похожи. Валери сидела в пиджачке, серьезная, важная, бросала на меня скромные зеленые взоры. Потом оказалось, что это было ее первое в жизни интервью и предназначалось оно для первого номера никому не известного журнала. Закончив интервью, Валери встала и оправила легкий пиджачок. Я спешно придумывал предлог, под которым мог бы встретиться с ней, но предлог не понадобился.
— Мы, друзья Антуана Блондэна, собираемся каждое воскресенье в ресторане «Блё д'Овернь», это небольшой семейный ресторан, недалеко от бывшего клуба Якобинцев, ну вы знаете, у бульвара Сен-Жермен, на противоположной от кафе «Клюни» стороне. Придете?
— Разумеется, — отвечал я спокойно, а сам уже быстро сосчитал дни до воскресенья, такие у нее были свежие губы и яркие зеленые глаза, цвета русского «тройного одеколона».
В назначенное время я отыскал ресторанчик. Он был узок, прохладен и пуст. За стойкой стоял огромный, краснолицый мужик с длинными волосами, в кожаном фартуке. Вид у него был самый неприветливый, а при виде меня сделался враждебным. Нужно сказать, что овернцы (из департамента Овернь) — прирожденные рестораторы и повара. Они владеют более чем третью всех ресторанов и кафе Парижа. Кажется, как рестораторы они упоминаются уже в романах Дюма. Краснолицый с пылающим лицом смотрел на меня с ненавистью.
— Мы закрыты, — сказал он. — Nous sommes fermes!
— Здесь собираются друзья писателя Антуана Блондэна? — спросил я и добавил: — Меня пригласила Валери.
— А, Валери! — Мрачный гигант преобразился в веселого Гаргантюа. — Прекрасная Валери! Пойдемте, мсье, я вас провожу!
Он вытиснулся из-за стойки, мы прошли через зал и стали спускаться по лестнице.
— Надеюсь, я пришел не первым?
— Нет, нет, друзья уже собираются, они в cave, дегустируют.
В подвале ресторана было прохладно. Там лежали в изобилии бочки и бутылки, и среди них бродили несколько человек. Каждый с серебряной плошкой. Один из присутствующих, я его узнал, поскольку видел на нескольких литературных коктейлях, и был Антуан Блондэн. Лысый, с розовым лицом, старый-престарый, а скорее всего, состаренный алкоголем, он держал свою плошку, а полный мужчина со всклоченными волосами наливал ему осторожно в плошку белое вино из пыльной бутыли.
— Вот, — сказал овернец, — пришел молодой мсье, друг Валери.
— О-ооо, друг Валери! — промычали все они и немедленно сошлись к бочке, на которую всклокоченный поставил свою бутылку.
Мне дали плошку и налили туда вина. Вино было превосходное. Называлось «Сансэрр».
Некоторое время и все они, и я наливали, пробовали, цокали языками. Вин было много, и все они были либо отличные, либо превосходные. Просто «хороших» даже не было.
— У меня исключительный винный погреб, — сказал мне овернец. — Я хозяин этого притона.
— Очень приятно, — сказал я.
— А мне приятно, что вы с нами. Друг Валери — наш друг.
Антуан Блондэн тихо улыбался, глядел на меня. И ничего не говорил. «Странно», — подумал я.
— Ему трудно говорить, — шепнул мне могучий овернец. — После того, что с ним случилось.
— Да, — вздохнул я, — после этого…
Я понятия не имел, что случилось с Блондэном, но хотел быть вежливым и своим.
Вверху зазвенел колокольчик. Овернец отправился вверх по лестнице встречать гостя, гостью или гостей…
Спустя два часа мы все еще продолжали дегустировать. Количество нас увеличилось. Многие из нас уже были нетрезвы. Но от алкоголя все присутствующие сделались изысканно вежливыми. Пришла и Валери и брызгала средь нас своими особенно замечательными очами. Я спросил у нее две вещи: «Что будет дальше?» и «Что случилось с Блондэном?»
— Дальше мы все пойдем наверх, в зал, сядем там и станем обедать и пить вино! — Валери звучала радостно.
Я хотел ей сказать, что мы и так уже набрались, но воздержался.
— У Антуана же был сердечный приступ, после приступа ему трудно говорить и держать в руках стило, это самое ужасное, он может работать только по утрам, и не более тридцати минут…
Валери помолчала.
— Это действительно ужасно, — посочувствовал я. — Но почему он пьет так много, ведь ему, по всей вероятности, нельзя пить в его состоянии?!
— Он не хочет предавать себя и свой образ. Ведь он вошел в литературу после войны, в начале пятидесятых как «гусар». Вы знаете об этом литературном течении, Эдуард?
— Что-то вроде французских битников? — неуверенно вспомнил я.
