— Выходит, вы даже не можете сказать наверняка, было ли это убийством?
— Как судмедэксперт — нет.
Уэнди взглянула на Уокера, тот кивнул.
— Зато мы можем. Подумайте сами: у нас нет тела Мерсера, однако я видела, как в суд отправляют дела и без тел. Как сказала Тара, обычная история в случае с трупом, найденным после такого большого срока.
О’Нил встала, явно давая понять, что разговор окончен.
— Хотите знать что-нибудь еще?
— Над ней совершалось сексуальное насилие?
— Тот же ответ: неизвестно.
— Спасибо, что уделили нам время, Тара.
Еще одно крепкое официальное рукопожатие.
Когда они уже шли по Норфолк-стрит, Уокер спросил:
— Хоть чем-то помогло?
— Нет.
— Я же говорил: бесполезно.
— То есть все? Дело закрыто?
— Как шериф могу ответить: да.
Уэнди оглядела улицу:
— Все говорят, Ньюарк оживает…
— Только не тут.
— Н-да.
— А для вас, Уэнди?
— Что «для меня»?
— Для вас дело закрыто?
Она мотнула головой:
— Не совсем.
— Готовы поделиться своими мыслями?
— Пока нет. — Уэнди снова помотала головой.
— Ну что ж, честный ответ. — Шериф, этот крупный человек, шаркал по асфальту и не отрывал от него глаз. — Можно еще вопрос?
— Конечно.
— Чувствую себя полным идиотом. Совсем это не к месту…
Она ждала.
— Когда все закончится, пройдет неделя-другая… — Уокер робко взглянул на нее, — можно, я вам позвоню?
Улица внезапно показалась Уэнди еще более пустынной.
— Да, насчет «не к месту» вы не шутили.
Уокер стиснул руки в карманах, пожал плечами.
— Никогда не умел выражаться деликатно…
— Получилось вполне, — ответила Уэнди, вопреки себе сдерживая улыбку. Вот она — жизнь, разве нет? Смерть заставляет жаждать жизни. Мир — всего лишь набор линий, разделяющих то, что мы понимаем как крайности. — Если вы позвоните, я буду не против.
Из окон «Бертон и Кримстайн», адвокатского бюро Эстер Кримстайн, расположенного в высотке посреди Манхэттена, открывался потрясающий вид на деловой район и реку Гудзон. Кримстайн смотрела на переделанный в музей военный транспортник «Неустрашимый», на огромные круизные лайнеры, забитые отпускниками — по три тысячи человек на каждом, — и думала, что лучше родит, чем взойдет на борт одного из них. По правде говоря, этот вид, как и любой другой, стал не более чем видом — посетители ахали, но от ежедневного созерцания, как ни отрицай, необычайное делается обыденным.
В этот раз у окна стоял Эд Грейсон, и если испытывал восторг, то втайне.
— Эстер, я не знаю, как быть.
— Зато я знаю.
— И как же?
— Послушайте моего профессионального совета: не делайте ничего.
Не отводя глаз от окна, Эд улыбнулся:
— Понятно, почему вам столько платят.
Эстер только развела руками.
— Что же, вот так просто?
— В данном случае — да.
— А от меня жена ушла. Хочет уехать вместе с Э-Джеем обратно в Квебек.
— Очень жаль.
— Сам виноват, наворотил дел.
— Дэн, поймите меня правильно, но вы ведь знаете: сочувственно вздыхать и успокаивать всякими банальностями я не умею.
— Да уж, знаю.
— Поэтому поясню: наворотили вы по-крупному.
— Я никогда никого не бил.
— А теперь избили.
— И не стрелял ни в кого.
— А теперь выстрелили. И что?
Настала пауза. Эду Грейсону молчать было удобно, а Эстер Кримстайн — нет. Она стала покачиваться на стуле, поигрывать ручкой, потом театрально вздохнула, наконец встала и пересекла кабинет.
— Видите?
Грейсон повернул голову и взглянул на статую правосудия.
— Да.
— Знаете, кто это?
— Конечно.
— И кто же?
— Шутите?
— Так кто это?
— Богиня правосудия.
— И да и нет. Богиня правосудия, слепое правосудие, греческая Фемида, римская Юстиция, египетская Маат. Или даже Дике и Астрея, дочери Фемиды.
— Это вы к чему?
— Когда-нибудь рассматривали статую внимательно? Большинство в первую очередь замечают повязку на глазах — это очевидный символ беспристрастности. А еще это абсурд, потому что пристрастны все, тут ничего не поделаешь. В правой руке — меч. Таким даст — мало не покажется. Он означает скорое, часто жестокое наказание — вплоть до смертной казни. Но видите ли, только она, система, имеет такое право. Какой бы в ней ни царил бардак — только она. А не вы, друг мой.
— Хотите сказать, я не должен был брать правосудие в свои руки? — Грейсон удивленно поднял бровь. — Ух ты, я потрясен.
— Посмотрите на весы, тупой вы человек. В левой руке. Кто-то считает, что ими обозначены две стороны суда — обвинение и защита, кто-то — что справедливость и беспристрастность. Но задумайтесь. Весы — это равновесие, согласны? Я адвокат, репутацию профессии знаю хорошо. Люди думают, что я извращаю закон, ищу лазейки, угрожаю, злоупотребляю. Так и есть. Однако я всегда остаюсь в рамках системы.
— И поэтому все в порядке?
— Да. Поскольку создается равновесие.
— А я, если говорить вашим языком, его нарушил.
— Именно. Вот в чем красота нашей системы: ее можно подстраивать под себя, гнуть (видит Бог, я так постоянно делаю), но пока остаешься в рамках — прав ты или нет, — она работает. Выходишь за пределы даже с самыми лучшими намерениями — теряешь равновесие, а в итоге хаос и катастрофа.
— Похоже на грандиозное самооправдание, — кивнув, сказал Эд Грейсон.
На это замечание Эстер ответила улыбкой.
— Не исключено. Тем не менее я уверена в своей правоте. Вы хотели восстановить справедливость, но только нарушили равновесие.
— Может, мне надо сделать что-то еще и все исправить.
— Так не бывает, сами теперь понимаете. Баланс, вероятно, наладится, если его не трогать.
— Даже если злодею сойдет с рук?
Эстер развела руками.
— Вот только кто теперь злодей, Эд?
Молчание.
Он не знал, как лучше сказать, поэтому начал прямо в лоб:
