Осторожно положив девушку на ложе, Жеральдин Ланвен невольно взглянул на ее высокую грудь: дыхание у женщины было коротким, возбуждающим, а немного повыше левого соска он рассмотрел крошечную мушку и его лицо невольно расплылось в победной улыбке. Когда-то он прошел серьезную школу в светских салонах, пользуясь при этом неизменным успехом у местных красавиц. Ее расположение говорило о признании в любви. Оставалось самое приятное — снять с девушки платье. Боже, какое бесчисленное количество этих завязок и шнурков. Не будь у него огромного опыта в раздевании женщин, так он наверняка потерпел бы фиаско!
Жеральдин развязал шнурок на талии, еще один, ослабив платье. Сверху вид был просто великолепен: грудь высокая, крепкая, такую не сомнешь; живот плоский, лишенный жировых складок.
Преодолевая спазм, перехвативший горло, Жеральдин спросил:
— А как у тебя было с Питером?
Анна Монс уже давно успела понять, что за его вопросами не прячется ревность. Скорее всего, наоборот, после каждого ответа капитана захлестывала еще большая страсть.
Пришла пора посмотреть, на что он по-настоящему способен.
— Питер не такой обходительный, как ты, милый. Часто он бывает так нетерпелив, что занимается этим прямо в прихожей, причем часто в сапогах и при шпаге.
Пройдена половина пути — платье почти развязано. Надо отдать должное остроумию Петра, тот начинал адюльтер без любовной подготовки.
— В сапогах и при шпаге? — удивился Жеральдин, чувствуя, как все более наливается желанием.
Платье было отброшено за ненадобностью. Узкие розовые панталоны с белыми кружевами выгодно контрастировали с ее великолепной кожей.
— Да! При нем всегда находится дубина, он ставит ее в угол прихожей. А шпага во время адюльтера вечно стучит по полу.
— Стучит по полу? — переспросил Жеральдин.
Руки отыскали тоненькую завязку и потянули ее вниз.
— По полу… А еще он часто бывает со шпорами, и при этом шпоры тоже позвякивают. Получается целый оркестр.
Панталоны были стянуты до колен. Очаровательная Анна Монс приготовила сюрприз — его взорам предстал аккуратно стриженый лобок, как раз в традициях французских куртизанок.
Запрокинув голову, Жеральдин долго не мог отсмеяться:
— Ха-ха-ха! Питер не снимал даже шпаги… Ха-ха-ха! Царь Питер — настоящий кавалер.
* * *
— Ишь, как смеется, весело ему, басурман окаянный! — опустил ветки черемухи Терентий.
— Поглядим, как ему далее будет, — злорадно отозвался Илларион. — Везде успевает, гаденыш заморский! И посадских девок потопчет и немок мимо себя не пропустит. Я ведь к Маланье хотел посвататься, — хмуро протянул отрок, тряхнув русым чубом, — так он и здесь успел нагадить! Наобещал всего, заманил ее в березовую рощу и подмял! Теперь к ней и не сунешься, засмеют!
— Засмеют, — сдержанно согласился Терентий, продолжая смотреть на окна. Отрок он был чернявый, с хищным остроносым лицом.
— И сам не пожелал на ней ожениться и другим не дал.
— А девка-то чего?
— Косу с нее срезали и в монастырь отправили. Век теперь ей там доживать.
Окна погасли, и дом мгновенно утонул в темноте. Была видна лишь заостренная черепичная крыша, подсвеченная краешком луны, выбившейся из-за нагромождения туч.
— Кажись, улеглись, — хмыкнул Терентий. — Теперь он от нее до самого утра не выйдет, — предположил он, отмахиваясь от назойливой мошкары.
— Я бы тоже не вышел, — мечтательно протянул Илларион, — окажись подо мной такая баба. Не зря же на нее государь запал.
— Ты про письма-то не позабыл? — строго напомнил Терентий, посмотрев на размечтавшегося приятеля.
Его лицо в лунном сиянии выглядело бледным, отталкивающим. Чем-то он напоминал похотливого языческого божка Леля, каким его обычно рисуют в бранных сказках.
— А то как же, — поднял Илларион взор на приятеля. — Здесь они, при мне. Все до единого.
— А этот Жеральдин не догадался, что у него письма украли?
— Вряд ли. Думает, что где-то их по пьяному делу потерял. А потом, даже если и догадался, так что с того? Не будет же он о пропаже государю сообщать.
— Ну коли так…
Вместо глаз — полыхающие угольки. Илларион едва не перекрестился от накатившего наваждения. И привидится же такое! Он опустил ладонь, поднятую для крестного знамения. В глубоких черных глазах отразился блик заходящей луны. Спряталось светило за набежавшую тучу, и Терентий вновь принял человеческий облик.
Илларион относился к Терентию с осторожностью, даже с некоторой опаской. Кроме злодейских глаз, тот имел еще и поганый язык. Едва пожелает человеку худое, как того уже скрючит от тяжелого недуга, а потом проклятый долго разогнуться не может. А на прошлой неделе боярин Бецкий, осерчав за что-то на Терентия, обещал его выпороть на своем дворе. Повинился Терентий, поклонился вельможе в самые ноги, а когда выходил за калитку, бросил невесело:
— Чтобы ты издох к утру.
Вроде бы сказано было мимоходом, не со зла. А только ночью боярину отчего-то сделалось дурно, и под утро из горла хлынула кровь, которую не могли унять ни иноземный лекарь, прибывший немедля, ни ворожей, умевший заговаривать любой недуг.
Так и выпустил дух без покаяния и божьего благословения.
А старая Марфа Михайловна, знахарка, лечившая травами самого государя, что была призвана во двор боярина вместе с остальными, так и сказала:
— Не обошлось здесь без колдовства!
Вот и посматривал Илларион на Терентия со скрытым страхом. Скажет что-нибудь гадкое всуе, так до утра и не дотянешь…
О своем даре Терентий никогда не заговаривал и прекрасно осознавал его неистребимую силу. Иллариону было ведомо, что дар колдовства ему передала прабабка, известная на всю округу ведунья. Дотянув до века, она умирала в избе под иконами в полнейшем одиночестве, а многочисленная родня невольно топталась у порога, не отваживаясь приблизиться. Угасала старуха в страшных мучениях (плата за сделку с дьяволом), но горше всего было то, что не могла она передать свое урожденное дарование кому-нибудь из ближних родственников. А, стало быть, с ее уходом обрывался родовой колдовской промысел, доставшийся ей от пращуров, корни которого терялись где-то в глубине веков.
Даже с ее кончиной не было уверенности в том, что колдовской талант прабабки не вселится в кого-нибудь из домочадцев, а потому с каждым гнетущим вздохом старухи родственники все дальше удалялись в сени, и только любопытство заставляло их просовывать в щели носы.
— Крышу надо разобрать, — предложил один из внуков, тощий тридцатипятилетний верзила. — По-другому нельзя. Так и будет ее дух кружить, пока кому-нибудь из нас не напакостит. А как дыру у печи разберем, так ее поганая душа через прореху и выпорхнет.
