— Знаю я вас, молодцев, только о том и думаете, чтобы девицу на сеновале завалить. Так что ты скажешь о немчине-то?
Взгляд у князя Ромодановского был острый, прожигающий. Будто бы не глядел, а заточенной пикой в грудине ковырялся. Таким глазам не соврать, разом углядит всю напраслину, а то, что укрыл, так заплечных дел мастера на дыбе вытянут.
Кашлянул Николай в кулак для пущей солидности и отвечал степенно:
— Обходительный Немчина. Давеча вот полтину пожаловал на шапку, а то моя совсем ободралась.
Князь Ромодановский неожиданно насупился:
— Ободралась, говоришь? А только харей не нужно щелкать и царево добро пристало беречь. Теперь царь-батюшка сполна довольствие выплачивает. Ты мне вот что скажи: кто-нибудь к нему хаживает?
— Хаживают, князь, — легко согласился Николай. — Давеча вот его сосед заходил. Хозяин ковш наливки выдул. Вот только слаб оказался немец. Как качнуло его на крыльце, так он едва не расшибся. Не подхвати его приказчик под руку, так до сих пор и ходил бы с разбитой мордой.
— Ну не дурья ли голова! Я тебе говорю о том, не хулили ли они государя? Не говорили ли дурных слов? Ты, чай, на стреме у ворот стоял?
— Кхм… Коли и говорили, так разве чего поймешь! — пожал плечами отрок. — Тарабарщина одна. На то он и немчина!
— Ладно, ступай, — великодушно разрешил Федор Юрьевич. — Если что крамольное услышишь, так тотчас дашь знать.
Николай даже не попытался скрыть облегчения. Губы разошлись в располагающей улыбке:
— Как что услышу, так обязательно сообщу, князь!
Тело у князя Ромодановского было коротким, необъятной толщины. Голова крупная, как жбан, а глаза смотрели пытливо, со смыслом. От такого взора не укроешь ни одну потаенную мысль. Ухватившись толстыми пальцами за крупный нос, Федор Юрьевич смачно высморкался на дощатый пол и одним махом допил теплую брагу.
Настроение у князя Ромодановского неожиданно поменялось:
— Ну, чего лыбишься, как Петрушка на базаре? А ну пошел с глаз долой!
Прижал Николаша к груди малахай и расторопно попятился к выходу.
— Егорка! — громко крикнул князь. А когда на его окрик расторопно примчался слуга, лениво укорил: — Где тебя черти носят?! Пьяного зелья подлей, а то усохну от жажды.
Распрямив согнутую в почтении стать, слуга заторопился к выходу.
Быть во хмелю для Федора Юрьевича было естественным состоянием, а потому денщик, — проворный малый из крепостных, держал в приказе бочку браги, которую дородный князь, отдыхая от государственных дел, поглощал большущими ковшами.
Дверь открылась, и в комнату просунулась лохматая голова Матвея, заплечных дел мастера. В длинной красной рубахе, подпоясанный белым шнуром, с закатанными по локоть рукавами, он производил мрачноватое впечатление на каждого, с кем встречался взглядом. Робели даже стрельцы и, сталкиваясь с ним в приказе, невольно ускоряли шаги.
— Чего тебе, Матвей? — хмуро поинтересовался боярин, глянув в озороватые глаза холопа.
— Кажись, заговорил.
— У тебя-то и не заговорит. Ты бы его того… Не прибил ли часом?
— Живой он, батюшка, — уверил палач. — Язык шевелится. Значит, и говорить может.
Князь поднялся неожиданно легко для своего немалого веса и потопал к двери, едва не столкнувшись в дверях с денщиком, держащим братину с брагой.
— Ну куда летишь! — в сердцах укорил князь. — Лохань-то не расплескай. Полон двор ротозеев! В Пыточные палаты неси, там жажду утолять стану.
На дыбе с вывороченными руками висел мужчина лет тридцати. Короткая прическа, босой подбородок и тщательно постриженные усики выдавали в нем иноземца. Под самой перекладиной, крепко стиснув кнут, стоял палач в просторной красной рубашке, с расхристанной грудью, по прозвищу Каланча.
Завертелся вороток, доставляя немчине немилосердные страдания, а Каланча, разбавив глуховатый голос сладким елеем, сдержанно поинтересовался:
— Ну как, милок? Не замерз ли ты на дыбе? А то мы тебе под пяточками костерок разожжем.
— Не надо, — прошелестели сухие губы.
В ответ раздался сдержанный неприятный смешок.
— Как же не уважить такую детину? Что ж, тогда огонек мы до следующего раза побережем. А теперь отвечай Федору Юрьевичу. Что видел, что слышал?
В страдальце Федор Юрьевич не без труда узнал швейцарца Петра Пассека, хозяина кирпичного завода в Немецкой слободе. На узком лице, заросшем щетиной, отобразилось неподдельное страдание. На спине — следы от хлыста. Срезанная кожа, слипшись от крови, висела струпьями.
— С полгода назад к шведскому послу барону Кинэну прибыл граф Нильсон Матс. Поговаривают, что от самого шведского короля. А следом приходили и ваши люди, вели дурные разговоры о царе Петре, — негромко заговорил немец. — Среди них два сотника из Михайловского полка. Граф давал им подметные письма, науськивал стрельцов на государя, на смуту наущал.
Жабьи глаза Федора Юрьевича едва не выкатились из орбит. Поднявшись со скамьи, он ткнул посохом в свежую рану и спросил ласково:
— А ты откуда об этом знаешь?
— При бароне Кинэне во время разговора прислуживала моя невеста. Она у него чем-то вроде экономки. Через два месяца свадьбу думаем сыграть.
— И сыграешь, если разумным будешь, — пообещал глава приказа. — Кому нужна эта смута?
— Не ведаю.
— А ты подумай.
— Думаю, что для царевны Софьи.
— Вот оно что.
— Барон Кинэн после того отписал письмо шведскому королю.
— Что в этой эпистоле? — строго спросил князь.
— Не ведаю! Письмо было тотчас передано нарочному.
— Нам известно, что вчера у посла были люди, а среди них и ты. Уж не сдружился ли ты со шведским послом?
— Я оказался в его доме случайно. Я приходил к своей фройляйн!
— Ты должен был слышать, о чем говорили заговорщики.
— Слышал… Но это произошло случайно.
— Так о чем было злоречие?
— Говорили, будто бы у России нет войска, а те немногие стрелецкие полки, что стоят в посадах под Москвой, давно обзавелись собственным хозяйством, а сами стрельцы не вылезают из кабаков.
— Вот оно как, — хмыкнул Ромодановский. — Что еще говорилось в злодейском доме?
На красивом лице швейцарца обозначилась телесная мука. Поджался узкий подбородок, проявляя строптивость, и разомкнувшиеся уста твердо произнесли:
— Не ведаю!
— Поставь ему горчичники, — подсказал князь.
— Слушаюсь, государь, — охотно отреагировал Каланча.
Взяв веник, стоящий в углу, он сунул высохшие прутья в полыхающую печь. Заполыхали веточки, зловеще затрещали.
