— Тощий, как ивовый прут, да темный. Кожа у него будто бы дуб мореный. На руках шрамы углядел, видать, от кандалов. Похоже, беглый! Руки у него длиннющие да жилистые, но силы в них немерено. На спор пальцами пятак гнул.
— Ишь ты!
— Весь кабак дивился, даже с улицы заглядывали.
— А роста какого будет? Ты записываешь, подьячий?
— Записываю, батюшка, все до последнего слова записываю, — скороговоркой отвечал подьячий.
Глаза поповича сузились, будто бы он примеривался.
— Да, пожалуй, подлиньше тебя, князь, — отвечал он, поразмыслив. — Дылда настоящая! Два аршина и с десяток вершков. Это точно. Такого и за версту разглядеть можно.
— А зенки какого цвета, не разглядел?
— Какого цвета очи, не помню, но скажу одно — темные! Дьявольские, так и горят злобою!
— Во что одет?
— Кафтан обычный, из зеленого сукна, на ногах — кожаные сапоги.
— Ишь ты… Где бывает, рассказывал?
— Про Суздаль говорил, про Владимир… Сказывал, что до Казани добрался, а там будто бы житие совсем худое. В Свияжске бывал.
Прикусив губу, подьячий быстро записывал.
— Еще что вспомнишь?
Попович пожал плечами.
— Все рассказал, Федор Юрьевич, как на исповеди.
— Ладно, ступай, нам поговорить надобно. И помни, попович, теперь ты не только за себя в ответе, но и за всю свою семью.
— Помню, князь. Как же забыть такое… — разом потемнел ликом попов сын.
— А теперь пиши, — продолжил Ромодановский, когда за поповичем прикрылась дверь. — «Я, главный судья Преображенского приказа стольник князь Федор Юрьевич Ромодановский… всем повелеваю… таких людей, которые станут без моего ведома крамольников допрашивать по слову и делу и присылать к Москве, передавать в Преображенский приказ…» Успеваешь?..
— Успеваю, государь.
— Далее пиши. «За нарушение сего указа применимы разные кары… Пусть даже если это воевода. А коли потребуется, ослушник будет бит батогами!..» Другой указ… «Всем воеводам… Разыскать и доставить в Преображенский приказ Тихона Ерофеевича Кобыльева, изменщика государева и вора!» Приметы не забудь написать…
— Пишу, государь.
— За указом должны следить приказные избы и докладывать мне еженедельно.
Грохнув входной дверью, в палаты вошел вестовой с приказным.
— Федор Юрьевич, тут письмо от шведского посла перехвачено.
— От Кинэна, что ли?
— От него самого.
— Чего же он там пишет, злодей эдакий?
— Пишет, что в нашей армии упадок и разгильдяйство…
— Ишь ты! — невольно хмыкнул князь.
— Полки составлены из одних молодых солдат, которые едва умеют обращаться с мушкетами. Пишет, что полки укомплектованы не полностью. В некоторых и вовсе не набирается одной трети. Пишет, что русских не стоит бояться, и чем быстрее Карл XII на Москву двинется, тем будет лучше!
— Вот он как заговорил, супостат! — все более хмурился князь Ромодановский. — Ведь мы его каждый раз водкой потчевали, а он даже не поперхнулся. Как же после этого скверным людишкам верить? На дыбу бы его, да розгами! — почти мечтательно протянул главный судья. — Да не поймут… Хорош, гусь! Как же вы грамоту его прочитали?
Приказный широко растянул губы:
— Как и прежде. Напоили его, князь, а когда он дрых, так грамоту и прочитали, — честно признался он, широко улыбаясь.
Судья расхохотался:
— Молодцы! Курьер-то ничего не заметил, когда проснулся?
— А чего ему? — отмахнулся приказный. — Пожалился, что голова болит. Вот мы его и далее лечили от похмелья. Два дня из трактира выбраться не мог.
— Может, он на словах чего сболтнул? По пьяному делу оно часто случается.
— Да много чего было говорено. Говорил, что ихний король с турками очень задружился. Только того и ждут, чтобы России-матушке напакостничать.
— Ничего, образумим, — пообещал Ромодановский. — А теперь пиши давай! Государю обо всем доложить надобно.
Глава 10 ПРИКАЖИ, ВСЕ ПОЛЯЖЕМ!
По велению государя Петра Алексеевича царевну Софью спровадили в Девичий монастырь.
Все произошло с месяц назад, когда стрелецкие полки, намаявшись от безделья, покинули дворец. К воротам, не мешкая, подошел полк рекрутов и, заняв оборону вокруг, встал лагерем. Полковник, седой широкобородый дядька лет пятидесяти, прошел без шапки до самых палат государыни и, слезно повинившись, поведал тяжелый приказ: «Следовать царевне Софье в монастырь! А ежели царевна будет упорствовать, так силком грузить ее на телегу и, приставив стражу, спровадить до самой кельи».
Опечалилась Софья Алексеевна, попросила на раздумье часок, а когда взглянула в окно на расположившихся во дворе солдат, решила согласиться.
И потекла для нее размеренная монашеская жизнь.
* * *
Стрельцы не забывали свою благодетельницу и едва ли не каждый день отправляли к ней курьеров. В этот раз в монастырь прибыл полковник Ефим Туча. Облаченный в рясу и оттого непохожий сам на себя, он выглядел смиренным иноком.
— Ты только прикажи, матушка, так мы все за тебя поляжем! — яростно уверял полковник Туча, не смея приблизиться к государыне.
Через узкое оконце в келью проникал свет, освещая полноватую фигуру монахини. Темный куколь скрывал лицо, только один нос и виден. Нет более царевны, а есть богобоязненная инокиня, скрытая от государева гнева за толстыми монастырскими стенами.
— В келью ты потайным ходом прошел? — полюбопытствовала она.
Лишь только начинала говорить Софья Алексеевна, как становилось ясно, что здесь находится прежняя царевна, которую Туча знал последние десять лет — властная, решительная, бескомпромиссная. Ей бы во дворце поживать да челядь за нерадивость помыкать, а она в рясу обряжена. Чудно!
— Потайным, государыня, — оживился полковник, — как ты и наказывала.
— А то ведь не приведи господь! — Она поднесла было руку ко лбу, чтобы перекреститься, но отчего-то раздумала. Рука опустилась безвольно, успокаиваясь на полноватых коленях. — Соглядатаи всюду! Куда ни пойти, так за мной хвост тянется, и Ромодановскому тотчас обо всем докладывают.
Царевна подняла лицо к падающему из оконца свету.
Внутри полковника что-то болезненно сжалось. Государева опала не прошла для Софьи бесследно. Лицо погрубело, осунулось, а пронзительные глаза ввалились глубоко, напоминая угольки, подернутые слоем золы. Вот, кажется, дунешь на них, и, словно прежде, появится всепожирающая злоба.
Вот такова она, Софья Алексеевна!
