Потом она поцеловала меня, я вгляделась в её доброе лицо, которое было ещё и грустным, и решила, что должна любить её, несмотря на все эти тайны и ссоры, какими бы они ни были.
III. Открытие тайны
Комната, в которой мы стояли в тот предрождественский вечер, была ярко освещена и, казалось, дышала радушием и гостеприимством; невозможно было не почувствовать себя здесь как дома. Это ощущение, всегда такое неповторимо-радостное, присуще одной только зиме, и в особенности Рождеству, по сотне еле уловимых примет. У лета нет того очарования, которого исполнена зима. Голубизна летнего неба не сможет примирить вас с палящим солнцем; если же солнце не слишком жаркое, то навстречу ему распахиваются все двери и окна, все выходят насладиться нежной травой лесов и лугов, а иногда – тесной компанией где-нибудь в тенистой беседке. Однако праздный покой, свойственный лету, – своего рода радостное томление, созерцание полноты земного бытия, то сладостное чувство, которое испытываешь летом, понимая, что можешь насладиться этой райской атмосферой где угодно – достичь покоя в тени любой скалы или нежиться, лениво откинувшись на садовой скамейке, – вот они ощущения лета, совершенно противоположные восхитительному чувству домашнего уюта, которым гостеприимный и ухоженный дом приветствует вас зимой. Всё это особенно остро воспринималось в Колверли-Корте.
Длинный стол, уставленный яствами и напитками, блики в чашках с чаем и кофе, мягкий свет, неясное сияние, исходящее от окружающих предметов, равно как и приятное тепло, – всё располагало к откровенности; ссоры были попросту немыслимы в уютной Кедровой гостиной; а что до тайн, то кто бы смог хранить их в атмосфере сердечного радушия, царившей в доме? Когда леди Макуорт поцеловала меня и сказала: «Как бы я хотела, чтобы ваш отец был здесь…» – мне всем сердцем захотелось того же; ибо я чувствовала, что ничто на свете не смягчит его непреклонное сердце, кроме этого дома, уже осенившего нас своей рождественской благодатью.
– А где же Джудит? – спросил Джон.
И тогда я начала вспоминать, что нахожусь здесь ради того, чтобы раскрыть необъяснимую тайну, и вновь принялась гадать, не собственную ли кузину видела я тогда в дверях.
– Джудит сегодня вечером не появится, – сказала леди Макуорт. – Она утомилась. Сегодня она помогала нам раздавать милостыню. Это, знаете ли, наш старый обычай, дорогая, – сказала она, обернувшись ко мне. – Мы занимаемся этим с десяти утра до четырёх вечера. Пиво, говядина, а для тех, кто родился или просто долго жил на замковых землях, – ещё и деньги. Поскольку завтра сочельник, то у нас будет раздача одежды и постельного белья; и Джудит хотела заняться этим собственноручно. Нынче она добавила к обычным подаркам ещё золотую монетку – десять шиллингов каждому малышу, родившемуся с прошлого Рождества. Я очень рада: она долгие годы жила как бы отделившись от всех, точно во сне.
Говоря это, леди Макуорт помрачнела. Я внимательно посмотрела на неё. В правильных чертах её лица, в чистоте и гладкости кожи угадывались следы её девичьей красоты; но её изрядно портило чрезвычайно строгое выражение лица, а также привычка хмуриться, как это случилось, например, сейчас, когда она заговорила о Джудит. Леди Макуорт была невелика ростом, сложения изящного, одета в чёрное шёлковое платье, свободными складками ниспадавшее до полу. Её волосы были совершенно седы, а поверх чепца надета вуалетка, вытканная необычайно искусно. Леди Макуорт была тонка в талии и держалась очень прямо, быть может даже чересчур прямо. Сказав, что Джудит жила точно во сне, она нахмурила седые брови, и карие глаза её остановились на мне с выражением какого-то неясного, мучительного вопроса.
Сейчас я не могу взять в толк, как осмелилась тогда ответить на этот взгляд словами:
– А не связано ли как-то состояние рассудка Джудит или её здоровье с моим отцом, леди Макуорт?
Она ответила вопросом на вопрос:
– А разве Роджер никогда не говорил о ней?
– Никогда, – ответила я. – И то, что он ни слова не говорил ни о ней, ни о вас, всегда задевало меня за живое.
– Вот как… – задумчиво произнесла она. – Молчание порой более красноречиво, нежели длительная беседа.
И с этими словами она направилась к столу.
Наступила тишина, затем она продолжила:
– Я не имею ни малейшего представления о том, что думает ваш отец. Мне известно только, как, уверена, известно и всем вам, что одно время Роджер очень сильно любил Джудит.
От изумления я выронила чайную ложку.
– Джудит! – воскликнула миссис Джеймс в крайнем недоумении, а Джон даже перестал резать паштет из дичи на боковом столе и подошёл к нам с ножом в одной руке и с вилкой в другой, встав рядом с матерью; при этом лицо его выражало радостное удивление.
– Мы – как заинтригованные дети, – сказал он. – Однако не перебивайте нам аппетит, леди Макуорт, а лучше всего расскажите всё подробно после чая.
Леди Макуорт посмотрела на него с улыбкой, какую обычно дарят милым непослушным детям; и мы приступили к трапезе, во время которой Джон развлекал нас весёлым рассказом о своих беседах с пожилыми манчестерскими дельцами, которые обращались с ним словно он был ребёнком; время таким образом пролетело весело и незаметно.
Но мне, однако, не терпелось скорее встать из-за стола. Мысли мои были заняты теперь отцом. Как я стану к нему относиться после? Я почти не слушала Джона – меня занимали более серьёзные вещи. Отец всегда был моим кумиром. Я прекрасно знала о его детстве и о том, сколь обильна трудами была его зрелость. Куда лучше я была знакома с этими страницами жизни отца, нежели с двухлетним периодом его пребывания в браке; но я, оказывается, даже не подозревала о существовании ещё и другой стороны – о новых мирах любви и надежды, открывшихся для него; я и не предполагала, что он, выходит, снова мог вернуться в Колверли-Корт в качестве его хозяина об руку с любящей женой.
За последнее время он сильно похудел и сделался бледен, часто выглядел вымотавшимся и усталым; но я никогда не думала, что на него давит что-нибудь, помимо ежедневной обязанности зарабатывать нам всем на жизнь – обязанности, которую он ни за что бы с себя не сложил. Потом я представила себе его черты и фигуру; я поняла, что, несмотря на часто усталую походку и тусклый, отсутствующий взгляд, он был одним из самых красивых мужчин на свете.
Погружённая в свои раздумья, я машинально проследила направление взгляда леди Макуорт.
– Посмотрите, милая, на картину в дальнем конце залы… там, слева, – попросила она. – Как вы думаете, кто это?
На картине был изображён юноша лет, быть может, пятнадцати, положивший правую руку на шею высокого грейхаунда. Это, несомненно, был мой отец в то время, когда его дядя женился, а на него самого смотрели как на наследника Колверли. Я встала и подошла к картине поближе. Затем, после удара гонга, пока прислуга убирала со стола, ко мне присоединились и все остальные. Мы стояли и разговаривали о действительно прекрасном портрете. Когда за слугами закрылась дверь, леди Макуорт повернулась к камину, где для нас призывно раскрылись объятия кресел и дивана, и, усаживаясь, проговорила, передавая кочергу тётушке Джеймс:
