– И что же это были за люди? – поинтересовался я.
– Ну, прежде всего, как я уже сказала, они были интересны тем, что являли собой необычайно привлекательный супружеский дуэт.
– Вряд ли особенности здешней местности могли иметь к этому непосредственное отношение, – заметил я.
– Не думаю, что вы правы, – возразила миссис Маркхэм. – Душа человека, хотя бы отчасти наделённого вкусом и интеллектом, невольно гармонирует с окружающей средой. Столь божественная красота не может не наложить на душу свой отпечаток: невольно, но явно – она подчёркивает красоту, сглаживая любое уродство. Ловеллы поразили меня не только внешне: от них исходило ощущение чистоты и благородства в лучшем смысле этого слова, я бы даже сказала, аристократизма, хоть о происхождении обоих мне ровным счётом ничего не известно. Совершенно очевидно было, что люди эти бедны, но при этом и довольны своей судьбой! Теперь я понимаю, почему счастливец, поселившийся среди таких красот, обретает способность радоваться малому, – разве не тут воплощаются в жизнь грёзы поэтов, воспевших рай в шалаше? Даже бедность кажется здесь такой романтичной… Кстати, и ренты платить не нужно…
– Верно подмечено, – согласился я. – Особенно если предположить, что у этой парочки шестнадцать детей – как было у одного офицерика на половинном окладе, которого я однажды повстречал на борту пакетбота.
– Да, это могло бы действительно слегка подпортить идиллию, – согласилась миссис Маркхэм. – Но давайте же надеяться, что это не так. У Ловеллов, когда я познакомилась с ними, было двое детей: Чарльз и Эмили – более очаровательных созданий я в жизни своей не встречала!
Поскольку время для визита (так решила моя спутница) было раннее, мы ещё около часа продолжали беседовать в том же духе, то присаживаясь на могильные камни и рухнувшие колонны, то рассматривая россыпи резных обломков, то заглядывая через зелёную изгородь в маленький садик, воротца которого виднелись за колокольней. Погода стояла тёплая, так что большинство окон в домике викария были распахнуты с опущенными шторами.
За всё это время мы не увидели там ни души и теперь подумывали уже о том, чтобы предстать-таки перед хозяевами на пороге, как вдруг откуда-то донеслись звуки музыки.
– Послушайте, какая изысканность! – в восторге воскликнул я. – Для полноты идиллии на хватало только этой детали.
– Кажется, это военный оркестр, – заметила миссис Маркхэм. – Вы обратили внимание, что по пути к гостинице мы прошли мимо казарм?
Звуки музыки, торжественной и медлительной, подплывали всё ближе; похоже, оркестр приближался к той самой дорожке, окаймлявшей поле, по которой пришли сюда мы. Вдруг в сердце моём словно что-то оборвалось.
– Тише! – Я опустил ладонь на руку собеседнице. – Они играют похоронный марш. Слышите приглушённую дробь барабана? Это похоронная процессия… но где же могила?
– Вот! – Миссис Маркхэм указала на вскопанную землю прямо под зелёной оградой; свежевырытая яма была прикрыта доской, вероятно, чтобы избежать несчастного случая.
Есть ли на свете что-либо более трогательное и впечатляющее, печальное и вместе с тем прекрасное, чем церемония воинского погребения? Обычные похороны, с их неуклюжими катафалками, безвкусными венками, тупыми статистами в чёрном и нанятыми плакальщицами, всегда казались мне насмешкой над памятью усопшего. Всё в них неискренне, всё на грани гротеска, и совсем не ощущается острого дыхания смерти – того внезапного напоминания, что само по себе способно заставить самого несчастного человека вдруг ощутить радость бытия. Над всем тут витает дух какого-то преувеличенного уныния, громоздкой скорби. Лишь тот, кого трагедия затронула лично, может не заметить всей абсурдности этого ужасающего бурлеска.
Но на военных похоронах всё не так! Это – смерть, царящая на празднике жизни, но вместе с тем и жизнь, обретённая в вечности. Без переигрывающих актёров и всеобщей натужности церемония эта – скромная и тихая, сдержанная и красочная – несёт в себе что-то жизнеутверждающее. Слёзы здесь – знак глубокой печали, и очень легко представить себе, как – пока люди, лишившиеся брата, с которым «ещё вчера делили хлеб да соль», под звуки торжественной музыки тихо обмениваются воспоминаниями о проведённых вместе счастливых днях – душа умершего, освобождённая и умиротворённая, плывёт, подгоняемая дыханием ожившей Гармонии, к своему небесному пристанищу. Сердца человеческие смягчаются, фантазия воспаряет ввысь, вера оживает – и мы покидаем кладбище, облагороженные сим возвышенным зрелищем.
Такие мысли (или нечто в этом роде) занимали нас с миссис Маркхэм, пока мы молча стояли, прислушиваясь к звукам музыки.
В чувство мы пришли, лишь когда скрипнули воротца, соединявшие церковный двор с садиком, однако в первую минуту никто не появился, поскольку вошедшие всё ещё находились за колокольней.
Почти в то же время с противоположной стороны на кладбище вошёл мужчина, приблизился к тому месту, где видна была вскопанная земля, и отбросил доску, открыв свежевырытую могилу. За ним проследовала сюда сначала группа мальчишек, затем – несколько вполне респектабельного вида граждан. Приглушённые барабаны звучали всё слышнее. Наконец глазам нашим предстал отряд стрелков с нацеленными в землю ружьями и возглавлявший процессию офицер. У каждого из них на рукаве была чёрная траурная лента и рядом – белая, из сатина. Печальный марш не умолкал.
Затем шестеро солдат внесли на руках гроб, столько же офицеров – все совсем ещё молодые люди – держали его покров, на котором лежали кивер, сабля, пояс и белые перчатки покойного.
Далее на кладбище парами проследовали люди, пришедшие попрощаться с умершим, – сначала гражданские, за ними – военные. Здесь не слышалось приглушённой праздной болтовни, не заметно было блуждающих взглядов; на лицах этих лежала печать искренней скорби: если кто-то и позволял себе проронить слово, то шёпотом, и по едва заметному печальному кивку головы сразу можно было понять, о ком идёт речь.
Так мы и стояли, наблюдая за процессией, пока она продвигалась по дорожке, огибавшей кладбище. Когда люди приблизились к воротам, оркестр смолк.
– Смотрите, вот и мистер Ловелл! – шепнула миссис Маркхэм, указывая в сторону коттеджа. – О, как он изменился!
На кладбище священник вошёл через калитку. Сначала он встретил траурную процессию у ворот, а затем направился к могиле, где уже выстроились, опершись на ружья, стрелки. Здесь он остановился и начал читать молитву. Наконец прозвучали ужасные слова: «Прах – к праху…» – пусто стукнули о крышку гроба первые комья земли и церемония завершилась тремя ружейными залпами.
С того момента, как траурная процессия вошла на кладбище, мы стояли за полуразрушенной стеной алтаря, откуда можно было наблюдать за происходящим, самим оставаясь невидимыми. Когда мистер Ловелл произнёс: «Прах – к праху», – я случайно поднял взгляд к колокольне, вгляделся в узкую щель и увидел мужское лицо… но какое! До конца дней своих не забыть мне этих черт. Способно ли лицо человека вобрать в себя всю боль, всё отчаяние мира? Если да, я только что стал тому свидетелем. Каким юным было оно и каким прекрасным!
