— А где же сам чернец? — поинтересовался Гурий.
— А вот он! — махнул воевода в сторону стругов. — Бочки на берег выкатывает.
Архиерей среди прибывших стрельцов разглядел и тощую фигуру монаха. Заметил недоверчиво:
— Что-то уж больно тщедушен он для церковного пения. Да и пьян, видно!.. Не похоже, чтобы в таком теле чудный голос прятался!
— Что пьян, так это точно! — живо согласился воевода. — Только без пития он не поет. Но ты на худобу не смотри, владыка! Обманчива она! Голос у него такой силы, что пущенная в этого чернеца стрела верхом уходит. Сам видел, когда черемисы его в полон взять хотели! Подь сюды! — окликнул он монаха.
Тот откатил в сторону бочонок и подошел к князю.
— Вот отец Гурий тебя проверить хочет. Не верит благоверный, что голос у тебя чудной силы. Покажи удаль, чернец!
— Браги бы мне кружку! — отер рукавом волосатый рот монах.
— Принести браги монаху! — распорядился воевода Микулинский.
Тотчас возник слуга, в руках он держал братину,
[58]
доверху наполненную питием. Чернец взял ее в обе руки. Осторожно — так, как держал бы младенца, поднес ко рту, стараясь не расплескать драгоценную влагу. Запрокинув голову, выпил брагу до последних капель.
— Уф! — выдохнул он. — Крепка! Теперь и петь охота!.. А братина у тебя, воевода, тяжела! Чугунная. И работы тонкой. Я в этом деле тоже смыслю, сам в мастеровых ходил. Чья же она?
— Ты дело показывай, — отмахнулся воевода. — Отец Гурий тебя проверить хочет.
— А ты не торопи! — строптиво отвечал чернец. — Я не твой подневольный! Я бродяжий монах! Куда хочу — туда и иду. И никто мне, кроме Бога, не указ. Дай чашей полюбоваться. Работа больна тонкая. Мне такой братины не справить. Мастер, видно, талантливый был.
Он еще немного повертел в руках сосуд, а потом крикнул в него:
— Славься, Иисусе!
Братина отдала эхом, потом жалобно и тонко тренькнула и раскололась на две неровные части.
— У, дурень! — не на шутку озлился воевода. — Царский подарок сгубил! — И, уже остывая, восхищенно сказал: — Да! Бывает же такое! А братину жаль. Что теперь государю сказать, коли о подарке спросит?
Подивился и Гурий:
— Силен у тебя голос, что и говорить. Сколько певчих видывал, сколько молебнов слыхивал, но чтобы вот так… такого, как ты… Не припомню! Да тебе надобно в самом Благовещенском соборе петь. При самом государе быть! Он церковное пение жалует. Вот возвернемся в Москву, расскажу я о тебе царю! Знаю теперь, что с тобой делать… Будешь городские стены освящать, и колокола не надо — разве твой голос в крепости уступит? И помни честь, монах, — с твоего гласа православие на басурмановой земле восторжествует. Как же тебя звать-то?
— В монастыре Сергиевском в честь пророка нарекли Ионой. Отец Иона… Спасибо за доверие, святейший Гурий, только мне бы браги еще! Горло у меня запершило. А на басурмановой земле я не впервой, толмачом у Сафа-Гирея бывал. И грамоту я их разумею. И государь-батюшка, быть может, меня помнит — царице ихней, Сююн-Бике, послание его носил, за что чуть было живота не лишился.
На следующий день, в воскресенье, в раннее утро запела труба. Иван-город — так назвали новое селение — пробудился быстро. Готовился крестный ход. А уже в полдень с семи церквей крепости ударили колокола. Кованые крепостные ворота легко заскользили по новым петлям, отворились. Первым, в багровой мантии, вышел архиерей, за ним чернец Иона, здесь же был дьяк Выродков, а потом дружной плотной толпой потянулись мастеровые и стрельцы.
Гурий замахал кадилом, и во все стороны стал расходиться благовонный ладан. Чернец, осеняя большим золотым распятием стены и церкви, затянул:
— Возбранному победителю мысленных врагов, мир прелестный и плотские сласти возненавидевшему.
На худой длиннющей шее монаха, словно струны от гуслей, выступили тугие жилы.
Стрельцы, никогда не слышавшие такого баса, переглядывались между собой, в суеверном страхе крестились:
— Ну и дал же Господь эдакий голосище! Да он и вечевой колокол в Новгороде переорет!
Чернец пел с душой, и по всему было видно, что это занятие приходилось ему по вкусу. Он осенял церковь и растянувшийся ход распятием Спаса, кропил земли и стены святой водицей.
— Да помоги ты, святая вода, устоять городу и победить басурмана, — густым голосом от себя добавлял монах.
Крестный ход, обойдя стены, вошел в ворота. Когда длинный хвост хода спрятался за крепостными стенами и врата затворились, колокола один за другим смолкли.
Город на Свияге-реке начал свое существование.
В ожидании гяуров
Казань уже давно не жила безмятежно, как бывало. Опустели некогда шумные базары, не слышно стало публичных проповедей перед мечетью Кулшерифа. Едва были похоронены убитые в предыдущей осаде, а приближение новой войны, быть может более яростной, уже чувствовалось во всем. И оставалось немного времени для того, чтобы успеть отлить пушки и просить заступничества султана.
Но раны понемногу затягивались. Вот уже и крепостная стена выглядела, как и прежде, неприступной твердыней — стерты следы былого пожара, заменены расщепленные стволы.
Бродячие монахи — дервиши, бескорыстно во всех уголках ханства проповедующие ислам, были глазами и ушами Сююн-Бике. Все чаще они возвращались к ней с одной и той же вестью:
— Царь Иван надумал строить на Казанской земле город!
Дервиши вспоминали Аллаха, требовали от Всевышнего небесной грозы на голову неверных и утверждали, что гяуров нужно ждать весной.
В самой Казани тоже было не все спокойно. Карачи недовольно роптали:
— Этот крымский улан Кучак из захудалого рода мнит себя наследником Батыя! Он казнит и милует, от нашего имени отсылает и принимает послов. Он ведет себя так, будто Большого Дивана не существует вообще. Наступит время, когда он захочет распоряжаться и ханскими сокровищами! А что же тогда делать нам? Разве не мы, карачи, настоящие хозяева ханства?
Но раздражение карачей к Кучаку меркло перед лицом еще большей опасности — царем Иваном.
Сююн-Бике писала Девлет-Гирею и «светлейшему брату и господину» султану Сулейману, умоляла не отказать в помощи. Сулейман Законодатель на письма «своей сестры» отвечал всегда исправно. Он обещал, что не отступится от нее и поможет в борьбе с неверными, даст пороха и много пушек.
Из Бахчэ-Сарая от хана Девлет-Гирея тоже пришел ответ, в котором он обещал помочь, чем может. А через день от восточного соседа — тюменского хана Махмуда — прибыл гонец, который обещал по первому зову бике прислать подмогу — тьму всадников.
Молчал только мурза Юсуф. Или, быть может, он так привязан к урусскому царю Ивану, что не осмелится поддержать даже дочь? Сююн-Бике написала злое, полное оскорблений письмо, которое и отправила в Сарайчик.
