— Разойдись, государь идет! — кричали стрельцы, рассекая толпу надвое.
А Иван Васильевич ступал к Лобному месту, где для него был поставлен дубовый трон. Осмотревшись, государь сел. По обе стороны от самодержца с бердышами в руках замерли стрельцы.
Улан, прикрыв глаза, бормотал последние слова молитвы, просил прощения у Аллаха и готовился к встрече с ним в благодатном саду. Кучак не сомневался в том, что Всевышний уготовил ему лучшую участь.
Иван Васильевич, боднув острой бороденкой, кивнул толмачу:
— Скажи ему… басурману… Мы простим и его самого, и его казаков, ежели он примет Христа Спасителя как бога своего!
Кучак даже не обернулся на голос толмача, мыслями он находился в тенистых садах вечности, где реки из меда очищенного.
— Да простит им Христос, — вздохнул печально схимник, — да облегчит Господь их страдания!
Потом два дюжих молодца ухватили Кучака за плечи и поволокли его к дубовой колоде. Улан успел рассмотреть на ней багровые темные пятна и прошептать последнее:
— Сююн-Бике…
Доклад эмира
Лето в Казани шло на убыль. Ночи стали прохладнее. Иногда небо затягивало серой дымкой облаков, и солнце надолго скрывалось от людей. На опушках леса кроны берез уже тронуло печальной желтизной осенней поры. В ожидании грядущих перемен выстроились могучие дубы, разлапистые корни которых крепко опутывали землю.
Сююн-Бике прильнула к окну и увидела, как над лесом неторопливо, будто огромные корабли, уплывали в небесную синь облака. Днищами они цеплялись за верхушки деревьев, ломались, чтобы потом раствориться в беспредельной синеве огромного неба. Затем снова рождались из ничего, образуя замысловатые фигуры и неведомые чудища, которые будто шагнули из народных байтов.
[64]
Облака проплывали над лесом, над полем, над широкой Итилью и стремились дальше, терялись за горизонтом.
Гостиный остров напротив Казани оставался пустынным. Не слышно прежних громкоголосых приказчиков, озорно зазывающих покупателей; не видно шумной и праздно разодетой толпы. Было сиротливо и тихо. Война пришла и сюда.
Сююн-Бике отошла от окна, и ее взгляд остановился на сухощавом лице Чуры Нарыкова.
Эмир почтительно склонил голову и, стараясь не смотреть в глаза госпожи, которые притягивали его, как созревший осенний плод, заговорил:
— В юрт, что гяуры поставили на Свияге, приходят все новые полки, уважаемая бике. Мы потеряли возможность для его захвата, город сильно укреплен. У гяуров много пищалей и пушек.
— Неужели вы не сделали даже попытки, чтобы отбить эту землю?!
Упрек больно ужалил эмира. Он заглянул в темный омут ее глаз.
— Ты несправедлива, бике, мы много раз пытались взять юрт силой, но он очень укреплен.
— А где обещанное оружие, которое должно к нам прибыть из Крыма?
— Бике, ты же знаешь, что на Итили вверх и вниз от Казани стоят урусские заставы. Хану Ивану не отказывает в помощи даже твой отец, ногайский мурза Юсуф, — улыбкой извинился Чура Нарыков. — Обоз с оружием был перехвачен его казаками и отдан в подарок урусскому хану. Сейчас, когда Иван выстроил крепость на нашей земле, он стал особенно опасен. С ним никто не желает ссориться, бике. И мурза Юсуф ищет расположения хана Ивана, чтобы иметь союзника против Крымского ханства.
За окном потемнело, краешек желтого диска спрятался за темное грозовое облако. Нарастающий ураган все более неистово заставлял сгибаться в низком поклоне кроны деревьев. Усиливающийся ветер прошелся вдоль казанских улиц и разбился о каменные стены ханского дворца. Приближалась гроза.
Сююн-Бике молчала, она словно прислушивалась к далеким зарождающимся громовым раскатам.
— Что известно об улане Кучаке? — спросила она как можно спокойнее. Но ее волнение выдал вдруг ослабший голос.
— Он был пойман казаками урусского хана, когда переправлялся через Каму. Его заковали в цепи и отвезли в Москву.
За окном разразился гром, да такой силы, словно само небо упало на землю и разбилось на многие куски. Полил дождь, поначалу неуверенно, потом все больше набирая силу.
— Говори…
— Рассказывают, что хан Иван принял Кучака поначалу в своих покоях — вкусно угощал и сладко поил. Потом предложил улану принять православную веру. Кучак — истинный мусульманин, разве он мог согласиться?! Иван попытался склонить улана к крещению лаской, предлагал ему богатые земли около Москвы, давал большое жалованье — серебро, золото, отдавал ясак на урусские улусы. Кучак отказался от всего!
Сююн-Бике стояла у окна, наблюдая за тем, как большой, величиной с крупный орех град разбивается о мокрые камни. Чура замолчал, но голос Сююн-Бике нарушил затянувшуюся паузу:
— Рассказывай дальше… Я хочу знать… как умер улан Кучак.
— Ему отрубили голову, бике, — снял с себя тяжкую ношу Чура Нарыков. — Его и еще нескольких мурз казнили на базарной площади. Он умер с твоим именем на устах…
— Ступай, Чура. Мне хочется побыть одной.
Неслышно ушел эмир, только следом осторожно, словно опасаясь нарушить одиночество бике, скрипнула дверь.
— О Аллах, облегчи мои страдания! За что ты меня караешь?! Смилуйся надо мной, я всего лишь слабая женщина!..
Часть пятая ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА ШАХ-АЛИ
Предложение Кулшерифа
Кулшериф всегда готовился к намазу
[65]
обстоятельно. Он тщательно совершил омовение: трижды ополоснул рот, нос, вымыл руки и ноги и только после этого отставил кумган
[66]
в сторону. Потом достал мягкий коврик и неторопливым шагом прошел в молельную комнату. Молился сеид по обыкновению усердно. Только в обращении к Аллаху Кулшериф становился сам собой — был нетребователен к судьбе и снисходителен к слабостям окружающих. Все в этом мире оказалось непостоянным: любовь, деньги да и сама жизнь. Только разговор с Богом не подвержен времени.
Помолившись, сеид с трудом распрямил затекшую поясницу, почувствовав, как тысячи маленьких иголочек впились в спину. После третьей молитвы должны были подойти Нур-Али Ширин и Чура Нарыков. Сеид с нетерпением ждал их. Кулшериф удобно расположился на мягких подушках и велел позвать музыканта.
Вошел хрупкий юноша, выжидающе замер в поклоне и черными, чуть удивленными глазами принялся наблюдать за движениями сеида.
Кулшериф поудобнее устроился на подушках, после чего небрежно махнул рукой:
— Играй, джигит!
