— Правоверные! — остановил толпу всем знакомый голос. — Что вы делаете, мусульмане?! Вы накличете на себя беду!
Все его предки были сеидами, в жилах Кулшерифа течет святая кровь пророка. И действие этой крови на мусульман он не раз уже проверял.
Его услышали. Сеид увидел, как замешкались первые ряды, крики стали тише, только в середине толпы продолжали неистовствовать.
— Мусульмане! Не слушайте его! Отобьем Сююн-Бике у неверных! Заступимся за ее честь!
Неужели потомок пророка бессилен? И если он будет втоптан сейчас, то ему уже никогда не подняться, как не поднимется скошенная трава.
— Остановитесь же, мусульмане! — преградил сеид казанцам дорогу. — Разве время сейчас проливать кровь?!
Толпа замерла. Кровь пророка опять помогла.
— Во имя Аллаха нашего, милостивого и милосердного, заклинаю вас, остановитесь! — Кулшериф простер к народу руки. — Здесь, в Казани, несколько тысяч стрельцов, у берега реки тоже стоит полк. А в Иван-городе — тьма! Так стоит ли проливать кровь детей ваших?! Не время… А сейчас давайте простимся с нашей госпожой!
Никто уже не кричал, не требовал мести. Толпа медленно пошла в сторону реки. А сеид затерялся в толпе правоверных.
Повозка с бике подъехала к самой воде, где слегка покачивались на волнах ладьи.
Подошел князь Серебряный:
— Не бойся, государыня, все будет миром. Вот твой струг золоченый. Царский! От ветра и дождя стеклом тебя укроет.
— Не ладья это… Клеть золотая, — был ответ. — Помогите мне сойти.
Холопы почтительно поддержали ее под руки, князь Серебряный взял коней под уздцы. Не брыкнулись бы резвые! Пусть царица спокойно на землю ступит.
Сююн-Бике сошла на траву, которая уже была примята осенним дыханием. Пожелтело вокруг все. Поблекло. К берегу все подходил народ, спускался со склонов темными живыми ручейками. Вокруг себя она видела знакомые и незнакомые лица. Хотелось запомнить всех. Навсегда. Опять на глаза набежала печаль, и Сююн-Бике смахнула ее с лица широким рукавом.
— Что же ты стоишь, царица? Струг тебя дожидается, — поторопил ее князь Серебряный.
Она сделала несколько шагов по желтому сыпучему песку, потом вдруг остановилась и повернула обратно.
— Сююн-Бике! Ханум!
Бике поклонилась казанцам, которые еще вчера были ее подданными и вместе с нею называли Казань своим домом. А какой дом без хозяйки? Теперь Казань осиротела. Пусто в ней будет.
— Сююн-Бике прощается!
— Ханум плачет!
И казанцы, стоявшие тесно на песчаной береговой отмели, упали на колени перед бывшей госпожой Казанской земли.
Сююн-Бике взошла на просмоленный струг. И гребцы, отзываясь на бравый голос сотника, опустили весла на воду.
Посол Оттоманской Порты
О печали казанской ханум Сююн-Бике Сулейман Законодатель узнал только на исходе девятой луны. Посол в Казанское ханство паша Омар осмелился поцеловать загнутый конец туфли султана, пахнущей соком роз, и сообщил недобрую весть:
— Шах-Али очень зол на свою жену, она пыталась отравить хана. Вот тогда он спросил позволения урусского царя Ивана отправить женщину подальше от Казани.
— Урусский царь согласился? — Сулейман выглядел безмятежным, и, если бы визирь не знал своего властелина, мог бы подумать, что новость не тронула его совсем. — Этот московский царь, вышедший из болот, видно, мнит себя большим правителем.
— Царь Иван прислал в Казань эмира, звезда моего сердца, который и забрал с собой бедную женщину. Теперь она в Москве, томится где-нибудь в зиндане. Говорят, что она горько плакала, когда расставалась с Казанью.
— О чем еще говорят в Казани?
— В народе рассказывают, будто бы Сююн-Бике просила дать ей на Казанской земле хотя бы маленький улус. Но царь Иван не согласился. — Посол видел туфлю султана, расшитую тюльпанами. Он не осмеливался заглянуть повелителю в глаза, а когда наконец набрался мужества и украдкой посмотрел на него, то увидел, что Сулейман рассержен и его чуткие пальцы теребят на левом мизинце огромный бриллиант, искусно запечатанный в золотую корону. — Народ прощался со своей бике, стоя на коленях и сняв шапки.
— Продолжай, — тихо отозвался султан, и его лицо покрылось бледностью. Разве обида, причиненная Сююн-Бике, не вызов великому Сулейману Законодателю? — Какие еще новости в моем улусе?
— Гяуры увезли все сокровища Казанского ханства в Москву.
— Так, — протянул Сулейман и сорвал с мизинца перстень.
Он поднес его близко к глазам, словно хотел усомниться в чистоте камня. А свет, попав внутрь, сломался на гранях и заиграл тысячами бликов. Султан попытался надеть перстень на безымянный палец, но золотой обруч оказался тесноват. Посол осмелился еще раз украдкой взглянуть на повелителя и увидел, что губы его зло вытянулись. Паша со страхом подумал, как бы это раздражение не обратилось против него. Но тюрбан султана, в знак особого расположения к Омару, слегка наклонился вперед.
— Необрезанные гяуры посмели забрать то, что по праву принадлежит только одному мне. Этот урусский царь вторгнулся в мои владения. Разве подобает сносить такую обиду повелителю половины мира?! Сююн-Бике дочь ногайского мурзы Юсуфа? — посмотрел сверху вниз на распластанного вельможу Сулейман.
— Так оно и есть, о звезда моего сердца.
— Так вот, — Сулейман все-таки надел перстень на мизинец. Потом ладони султана отыскали подлокотники трона, и пальцы крепко сжали зеленый бархат. — Сегодня же ты отправишься в Ногайскую Орду и повелишь Юсуфу выступить против Москвы. Я разрешаю тебе взять корпус янычар. Думаю, мои воины не будут помехой.
Сулейман махнул рукой, будто хотел отделаться от назойливой мухи. Встреча была закончена, и посол еще раз осмелился приложиться губами к драгоценной туфле султана, потом, протирая шаровары о черный мрамор, попятился на коленях к выходу.
Было жарко, и стоявшие по обе стороны от Сулеймана янычары махали павлиньими перьями, нагоняя к светлейшему лицу живительную прохладу.
Омар въезжал в Ногаи с большими дарами. Юсуф оставался подвластен Сулейману, но о его строптивом характере и изворотливом уме ходили легенды, и паша щедрыми подношениями во что бы то ни стало хотел склонить на свою сторону своевольного и упрямого мурзу.
Посла Оттоманской Порты по обыкновению встречали пышно. Едва показалась вдали крытая повозка паши, как заиграли трубы, забили барабаны и густым звучанием разошлись над непричесанным ковылем звуки фанфар.
Омар велел остановить карету, и тотчас четверо мускулистых чернокожих рабов подставили носилки к самым ногам посла. Он утопил свое могучее тело в мягких одеялах, после чего тронул концом нагайки плечо негра:
— К воротам.
