Кулшериф поднял руки и, касаясь кончиками пальцев волосатого лица, свершил святое омовение.
А следом за сеидом сотни рук взметнулись в воздух.
— Амин! — прозвучало словно выдох. — Хвала Аллаху!
Карачи один за другим поднялись, повязали на поясе платки. Сеид подошел к князю Микулинскому и объявил:
— Мы сдержали свое слово и дали клятву. Теперь нам держать ответ перед Аллахом. Пусть такую же клятву дадут и твои эмиры.
— Дело говоришь, сеид, — не стал отпираться Микулинский и окликнул стоящего рядом дьяка: — Эй, Степка, чего олухом стоишь да мух ртом ловишь? Покличь воевод, клятву казанцам давать станем.
— С крестным целованием? — засомневался дьяк.
— А то как же? С крестным целованием, как государь московский наказывал.
Первым «проклятую» грамоту давал Семен Иванович. Распахнул боярин на груди багряную рубаху и, оборотясь к мурзам, торжественно молвил:
— Обещаю быть правителем на граде Казани честным. Кровь подданных понапрасну не лить. Мудро внимать всем ябедам и быть справедливым судьей. Веру басурманову не притеснять, жен казанских не смущать и другим не позволять чинить надругание. Чтить казанских князей и на права их не покушаться… На том крест целую. Рассуди и пойми меня, Господи, — коснулся губами Семен Иванович золотого крестика. — Если же я нарушу клятву, то пускай буду предан святыми отцами анафеме.
Следом за боярином, скинув с себя шапки, давали клятвы другие воеводы. Мурзы, стоявшие рядом, время от времени кивали бритыми головами:
— Урус якши!
Семен Микулинский отыскал глазами в толпе мурз и эмиров сеида. Его высокая чалма башней возвышалась над толпой. Кулшериф был спокоен и сдержан.
Клятва свершилась. Высоко над головой прошли грозовые тучи. Дождь пролился за городом.
— Ты там своего Аллаха попроси, чтобы он надоумил и других казанцев дать клятву на верность царю Ивану, — обратился князь к сеиду. — А за меня ты не беспокойся, лиха я не причиню, а еще Господу помолюсь, чтобы и другие милостивыми были.
На следующий день князь Микулинский отправлял в Казань подьячего Ивана Черемисинова да толмача Степашку, чтобы привели к присяге остальных горожан.
— Вот тебе письмо казанскому народу от самого сеида… Самого главного их мусульманина. Зачитай перед всеми, пусть послушают и не упрямятся, а уж только после этого к присяге приводи. Да, еще вот что. Сам знаешь, народ они хитрющий, смотри там повнимательнее, чтобы лиха никакого не учинили. А еще с тобой Чура Нарыков поедет да дети боярские.
В тот день князь Микулинский в избу не заходил даже в обедню: не уставал распоряжаться, беседовал с сеидом, а потом решил переговорить с Чурой Нарыковым:
— Слыхал я о том, что ты мусульманин добрый. Мне государь об этом отписывал. Усердием твоим он доволен. Быть может, тебя первой рукой и сделаю. Мурзами и эмирами повелевать станешь.
Чура оставался равнодушным к лестным словам, только губы его слегка дрогнули.
— Ты бы в Казани дворы для наших воевод сыскал, а потом дашь знать. Боярские дети приберут в хороминах к нашему приходу.
— Хорошо, пусть будет так, — подумав, ответил эмир.
Когда он ушел, Микулинский подозвал к себе Ивана Черемисинова:
— Татарина ухмыляющегося приметил?
— Видал, князь.
— Ты бы проследил за ним. Он один из главных в Казани, как бы не сотворил чего. Говорит одно, а на уме совсем другое держит.
— Прослежу, боярин, глаз с него спускать не буду, — твердо пообещал Черемисинов.
Еще в раннем детстве Иван попал в Москву. Привез его отец в стольный град да запил, а там и помер спьяну. Мыкался Ивашка по дворам, милостыню выпрашивая, пока наконец не заприметил его боярин Семен Микулинский. За разум и взял его в услужение. Мальчишка оказался толковый, быстро освоил грамоту, а потом боярин приблизил парнишку совсем, и стал Иван подьячим. А дворовая кличка Черемис приросла к парню настолько крепко, что позже он стал подписывать бумаги как Черемисинов.
Прибыв в Казань, Иван Черемисинов через эмира Нарыкова созвал со всех улусов знатных людей, чтобы они дали самодержцу клятву на верность. Карачи становились на колени, читали суры из Корана, а потом целовали священную книгу.
Подьячий Иван Черемисинов прилежно смотрел за тем, как мурзы и простые казанцы один за другим клялись на верность государю, чтобы не было лукавства со стороны граждан. Весь обряд исполнялся в точности. А ближе к вечеру, когда людской поток иссяк и мусульмане разъехались по своим улусам, Иван Черемисинов послал гонца в Иван-город с донесением:
— Лукавства со стороны прехитрых казанцев не узрел. Дают клятву честно. Дворы для бояр и челяди свободны. Царский двор расчищают от хлама, и ждет он своего нового хозяина — боярина Семена Ивановича Микулинского. Пусть же князь пришлет легкий обоз со съестным и отпустит сотню служилых людей в Казань. Тогда мы управились бы быстро. А еще: низкий поклон Ивану Васильевичу Шереметеву и князю Петру Серебряному, да князю Ромодановскому.
— Все сделаю в точности, — пообещал гонец и, пришпорив коня, скрылся в ночи.
Эмир Чура Нарыков вышел к воротам ханского дворца. Здесь было непривычно тихо.
«Десятки лет здесь жили казанские ханы. Более ста лет эта земля была священной для каждого казанца. Именно с этого двора следовали распоряжения о помиловании и казнях. В его стенах объявлялась война и заключался мир. В ханской усыпальнице покоятся все ханы — от великого Улу-Мухаммеда до мятежного Сафа-Гирея. И вот сейчас этот двор должны будут осквернить подошвы неверных. — Эмир бродил по опустевшему дворцу. Никто его не остановил, никто не окликнул. Дворец вымер и напоминал усыпальницу. — Они осквернят стены своим присутствием, опозорят могилы предков, — все более распалялся Чура Нарыков. — Этого нельзя допустить. Нужно сообщить мурзам на Круглой горе, будто урусы хотят обмануть нас. Положимся на волю Аллаха!»
Измена
Семен Иванович еще раз перечитал послание подьячего Черемисинова, облегченно вздохнул и перекрестился на образ святой Богородицы.
— Ну вот и слава Богу, кажись, все идет так, как государем задумано было. Даст Господь, так совсем без крови Казань возьмем. Большая война выиграна будет.
Боярин с легким сердцем отпустил от себя обоз с сотней стрельцов, напутствуя при этом:
— Вы уж, ребятушки, справьтесь, как нужно. Ну а мы за вами сразу после обедни тронемся.
Князь Семен Иванович с раннего утра находился в бодром духе: был весел, много шутил. Петр Серебряный хмуро посмотрел на Микулинского и заметил строго:
— Смеешься, князь, нынче много, смотри, как бы беды большой не вышло.
— Тьфу тебя, окаянный! — чертыхнулся Семен Иванович.
Сказанное слово скребануло по душе, но смеха не отняло, и голос его, как прежде, звучал звонко.
