Мурза сверху смотрел на поверженного врага. Кафтан на подьячем был разодран и перепачкан в грязи, меховая шапка сбита на самый лоб, а темные глаза непримиримо смотрели на победителя.
— Снять шапку с уруса!
Стоявший рядом казак с готовностью ухватил меховой верх малахая.
Неожиданная слеза туманом застелила глаза подьячему.
— Лучше бы ты меня кнутом на площади отстегал среди своих казанцев, чем шапку с головы срывать!
— Поднять его с колен!
Перепачканного грязью, униженного Ивана Черемисинова ухватили за шиворот и поставили на ноги. Иван был роста высокого, стати крупной, он смотрел сверху вниз на худощавого Чуру Нарыкова. Разбитый рот Черемисинова тронула легкая улыбка.
— Подвести ему коня! — распорядился эмир. — Пускай отправляется к князю и скажет, что Казань мы не сдадим…
Гнедой жеребец узнал своего хозяина и, не пугаясь запаха крови, доверчиво потянулся к Ивану. Бархатные теплые губы уткнулись в разбитое лицо. Черемисинов взял коня за уздечку и повел к Ханским воротам. Он ждал, что сейчас воздух с тонким свистящим звуком рассечет легкая стрела и разорвет его атласный кафтан.
Но вот показались Ханские врата. Зубастая решетка приподнялась на высоту коня, выпуская пленника из города.
В Казани забили барабаны, и их равномерный бой возвестил на всю округу о том, что город готовится к обороне.
Иван Черемисинов встретил рать князя Микулинского у тихой протоки, берега которой заросли высокой осокой, а густые тенистые ивы длинными пушистыми ветками спадали в водяную гладь.
Отроки остановились ненадолго — поразмять затекшие ноги и напоить коней. Вместе со всеми слез с коня и князь Микулинский. Заприметив подьячего Черемисинова, он сделал шаг навстречу. Холоп, словно во хмелю, спешился с гнедого и упал коленями в жирную грязь:
— Боярин, князь Семен Иванович, прости меня, окаянного, доверил ты мне дело великое, а оно бедой вышло.
Лицо у Черемисинова было влажным — не то водой забрызгал, не то слеза нашла.
Боярин Микулинский опустил широкую длань на плечо слуги и заставил детину подняться. Холоп, набравшись храбрости, посмотрел в строгие глаза воеводы. Не было в них гнева — светились они по-отечески добром.
— Сказывай, Иванушка, как дело было.
— Поначалу шло все так, как задумано. Татарове смирились и давали государю клятву на верность, и лиха мы от них не ведали. А потом прискакали в Казань карачи Алике и Ислам. Вот с них-то и началось. Хулу на государя говорили, глаголили о том, что ты идешь с воинством великим казанцев бить, — жалился детина. — И слышали они об этом якобы от самого царя Шах-Али. Народ стал возмущаться, ворота все позакрывали, стрельцов твоих побили, а меня из града прогнали, чтобы я тебе их правду поведал.
Чело боярина Микулинского собралось в длинные волнистые складки. Князь был рассержен. Не однажды сказывали холопы о том, что бывал он горяч не в меру. Но для Ивана гроза прошла стороной.
— Трубить сбор! — приказал князь стремянному.
Рожок призывно затрубил, долгим и гулким эхом откликнулась дубрава, и полки один за другим стали выстраиваться колоннами в боевой порядок. На ветру затрепетали стяги, а впереди воинства стрельцы подняли главное знамя — лик Спасителя.
Семен Микулинский взглянул вперед, туда, где на высоком бугре стоял бревенчатый детинец.
— Авось Господь надоумит неразумных казанцев, может, без боя возьмем, — только и вымолвил князь.
От ворот поворот
Сразу за протокой, спрятавшись за зарослями убогих ив, начинался посад. Его кривые улочки неровным строем сбегали вниз, к самой воде. Многие хоромины были разбросаны по широкому полю и напоминали хутора, а у бугра тесно жались, словно сироты, дома-пятистенки. Избы были крепкими, отменного теса, выложенные из добрых сосновых стволов. Казанцы строились надолго, во всем чувствовалась основательность.
Полки правой и левой руки, растянувшись на добрую версту, неторопливо миновали посад, который сейчас казался вымершим, и воеводы, стараясь не отстать от передовой дружины князя Микулинского, истошно орали на посошную рать:
— Пошибче ступай, лапотники!
Дружина двигалась вверх, под самые стены кремля, а когда передовой полк уперся головой в глубокий заболоченный ров, Микулинский повелел спешиться.
Совсем рядом он заприметил колодец, который высоким журавлем протыкал небо. Девушка-татарка опустила его долговязый нос, и ведро плюхнулось в колодезную воду. Боярин в сопровождении рынд направился прямо к колодцу. Девушка не отвела карих глаз, а только краем белого платка, который аккуратно ложился на ее узкую спину, прикрыла свежее личико.
— Красавица, водицы бы мне испить, — попросил боярин.
Девушка отцепила ведро и протянула его князю.
Боярин сделал несколько глотков и вернул ведро:
— Спасибо тебе, дивчина. А теперь, дружина, через мост поехали, может, отопрут нам ворота татарове.
Некоторое время девушка смотрела вслед удаляющемуся воеводе, а потом, зацепив ведра коромыслом, неторопливо пошла к дому.
— Смотри не расплескай, — обернулся воевода Микулинский. — Примета плохая.
Из Казани доносился лающий звук карная.
«Помоги, Господи, не дай сотвориться злу!» — молился украдкой боярин, поглядывая на угрюмых стрельцов.
Ханские врата оказались заперты. Через толстые чугунные прутья Семен Микулинский видел выложенную белым камнем дорогу, которая уводила прямиком ко дворцовой мечети. Стены кремля все более наполнялись народом, казанцы что-то кричали и показывали перстами на полки князя. Боярин Микулинский не понимал.
— О чем лопочут татары? — спросил воевода у Ивана Черемисинова, который ехал у правого стремени.
Тот невесело повел плечами, а потом признался честно:
— На наше воинство хулу наводят. Необрезанными называют. Тебя помойными словесами поносят.
Семен Микулинский нахмурился и с досады поддал плеткой по крутому крупу коня, который, вырвавшись вперед, понес боярина через ров по шаткому дощатому мосту.
Навстречу головному воеводе выезжали эмиры Чура Нарыков и Нур-Али Ширин.
Чура держался прямо, будто вместо позвонков имел негнущуюся жердь. Конь смоляной масти, под стать самому хозяину, вышагивал горделиво, и ветер охотно ласкал его густую длинную гриву.
Нур-Али Ширин, напротив, был вял, и его огромное тело слегка покачивалось при каждом шаге кряжистой лошадки.
— Здоровьица вам желаю, — произнес боярин.
Нур-Али Ширин лишь слегка наклонил голову: перед ним был равный.
— Да продлит твои дни Аллах, — отозвался Чура Нарыков.
— Татары твои изменили, — посмотрел боярин на Чуру, сердясь. — Сначала все на верность государю шапки ломали, а сегодня Ивана Черемисинова за ворота взашей выперли.
