— Что у тебя с волосами, Сэра? — спросил я, стараясь задать вопрос как можно более незначительным тоном, между прочим. Откуда я знаю, может, у нее комплекс, может, парик — ее ахиллесова пята.
— Я крейзи, — сказала она чуть смущаясь, чуть в сторону, с немного извинительной улыбкой, — я выдергиваю волосы иногда, когда у меня депрессии. Сейчас уже отрастают.
«Ни хуя себе, — подумал я, — как же это нужно выдергивать волосы, сколько же их нужно выдернуть, чтобы возникла необходимость носить парик. Очень ты видно крейзи, Сэра». Я знал девушку, которая имела нервную привычку выдирать ресницы и иной раз разгуливала по миру без ресниц, но выдирать волосы на голове. Все?
Может быть, они у Сэры выпали в результате болезни, скажем, неправильного обмена веществ, я о таких случаях слышал. Впрочем, отсутствие волос на голове у Сэры меня не смутило, я всегда отирался среди сумасшедших и уродов, сам себя образцом душевного здоровья тоже не считаю. Ну нет волос и нет…
Новый год я все-таки провел рядом с Дженни, я был справедлив и не без чувства благодарности, хотя на всякий случай взял адреса и телефоны, по которым мог найти в новогоднюю ночь и Сэру, и Андреа. Я говорю «провел рядом с Дженни», потому что бедняжка заболела и лежала очень простуженная, с гриппом, в постели. Так как мне не хотелось в свет и шум, я остался с нею, она заслуживала счастливый Новый год.
Я выпил вместе с больной ровно в двенадцать часов шампанского, купленного, разумеется, на ее деньги, мы чокнулись самыми лучшими шампанскими бокалами Гэтсби, немецким хрусталем.
— Загадай желание! — сказала гнусаво больная Дженни, и я загадал: «Хочу быть очень известным и хочу весь мир!»
Что загадала она — не знаю, возможно, десять детей, и меня — мужа в пижаме. После тоста мы еще немного с ней поболтали, и она позволила мне пойти в ТВ-комнату — смотреть новогоднюю программу. — Тебе, наверное, скучно, Эдвард, — сказала благородная Дженни и отпустила меня.
Я спустился с бокалом в ТВ-комнату, посмотрел «Йеллоу Субмарин», выпил еще несколько мартини и потом, уже около трех утра, спокойный и величественный, поднялся наверх в спальню. Дженни, посапывая, спала, окруженная вздымающимся водяным паром из двух электрических круглых увлажнителей воздуха. Это было ее последнее увлечение, где-то она услышала, что в нашем воздухе зимой не хватает влажности и спать потому полезно с увлажнителями. Я, хулигански посмеиваясь, выдернул увлажнители из розетки и улегся спать.
* * *
И побежало время, громыхая январем и февралем — уже 1978-й год. Я строил лофт с фотографом Севой и работал каждый день, а потом мчался к своим девочкам.
* * *
Весной Джо Адлер, мой руммэйт, все же оставил мечты о самостоятельной жизни и карьере свободного художника. Мама победила. Она нашла Джо хорошо оплачиваемую службу в Янкерсе, и он решил отказаться от своей части квартиры, а я, безумный, возгорелся вдруг желанием взять себе всю квартиру.
Дженни поначалу этого желания не одобряла.
— Как ты будешь платить, Эдвард? — резонно заметила она, когда я впервые поведал ей о своем желании. У тебя же нет постоянной работы?
Дженни не знала, что вторую половину квартирной платы — 160 долларов — будет платить она, Дженни. Я же был уверен, что мне легко будет поймать ее на удочку как бы совместной нашей общей квартиры, квартиры как пролога, который введет меня и ее в общую семейную жизнь, квартиры, в которой, может быть, станут когда-нибудь играть наши дети. «Нашей квартиры».
Нашей-то нашей, но ключ от нее я не собирался давать Дженни. Нет уж, хуя!
Конечно, материнское сердце мамы Дженни не устояло перед соблазном иметь гнездо. Через несколько дней в дополнение к кабинету и спальне у меня была своя собственная гостиная — ливинг-рум о четырех окнах.
С Сэрой, увы, наши отношения развивались по тому же шаблону, что и с другими девочками — то есть постепенно она стала меня раздражать. Надоела. Ебясь с ней, я даже сквозь марихуанную дурь или через алкоголь чувствовал, что она мне покоряется и мной умиляется, а ведь я этого, ох, как не люблю. Не люблю, когда меня любят, а я — нет. Поглядев на нее без предубеждения (насколько возможно было трезвыми глазами), я вдруг понял, что она недостаточно хороша для меня. Может, я понимал это и раньше, но то лихорадочное состояние, когда я хватал любую пизду, какая попадется, лишь бы не быть одному, не мастурбировать, не тосковать от того, что не в кого сунуть хуй, не у кого отобрать просто порцию звериного тепла, то состояние прошло.
Сэра казалась мне теперь просто грубой девкой из Бруклина, грубой и неинтеллигентной, суетливой и шумной.
Она вваливалась в мою квартиру и разбрасывала повсюду грубые свои сапоги, трусы, чулки, еще какие-то ужасные предметы, от которых я стыдливо и брезгливо отворачивался, как отворачивался когда-то от матери и ее женских таинств, когда мы жили в одной комнате.
Однажды Сэра явилась ко мне в особенно возбужденном состоянии. Влетев в дверь, она сразу потребовала бурбон и объявила, что она очень истеричная сегодня. Она и всякий день бывала достаточно истерична. Глотая бурбон, сумасшедше поблескивая глазами, надвигая на лоб свой парик, она рассказала мне, что ходила устраиваться на работу и что наниматель заставлял ее поднимать юбку и еще демонстрировать грудь.
Я сказал:
— Надеюсь, наниматель остался доволен, грудь у тебя хорошая. — У нее и вправду была хорошая грудь — небольшая и аккуратная.
— Правда, Эдвард, — возбудилась она, — ты думаешь, у меня хорошая грудь?
— Да, — сказал я, — правда.
Я не добавил, что, на мой взгляд, у нее слишком шумный и бестолковый темперамент, я сказал только: — Сэра, я хочу есть! — Это была чистейшая правда тоже, я сидел без денег и мечтал с утра о том, как бы съесть кусок мяса. Я мог пойти к Дженни, но я не мог взять с собой эту сумасшедшую.
У нее тоже не было денег, о чем она радостно мне заявила.
— Тогда давай ебаться, — сказал я, и мы пошли в спальню. Но у нас ничего не получилось, от Сэры прямо-таки несло в этот день сумасшествием, к тому же она глупо хихикала. Я оставил ебальные попытки и пошел в мою ливинг-рум сделать себе дринк. Когда я вернулся, она голая, изогнувшись, как обезьяна, стригла ногти на ногах.
— Сэра, это неинтеллигентно, выставив пизду, стричь ногти в присутствии любимого человека.
— Эдвард, ты мелкий буржуа! — бросила она мне, продолжая стричь ногти.
— Хорошо, пусть я буржуа, но выглядишь ты некрасиво, — сказал я.
Она все равно достригла ногти, что-то болтая, я уже не слушал, и развалилась, чуть прикрывшись, на моей кровати, и грязные ступни свои она положила на мою подушку. Я не очень брезглив, но я подумал с недоумением: «Какого хуя эта девка здесь валяется, а? Что она здесь делает?» Вслух же я сказал, что я должен идти к своим друзьям, обедать, а ее с собой взять не могу.
Сэра погрустнела и сказала, что она тоже уходит, но ей еще нужно позвонить.
