Как вы видите, сквозь меня усиленно пробиваются ростки нового человека, нового Эдварда, выжимая и вытесняя старого, как из картошки, пожирая ее тело, прут на волю зеленые ростки. Плоть от плоти моей, но другой Эдвард идет по Мэдисон.
Мужчины, мои конкуренты, я уверен, что-то понимают, есть, наверное, и не забылся биологический язык, который нам всем как будто бы заменили слова, речь. Язык тела существует, язык глаз, мышц лица. А? Во всяком случае, раньше у меня все время спрашивали что-нибудь на улице. Вы знаете, есть особая категория людей, которая все время чего-то хочет от всего остального человечества — котер, доллар, как пройти к Линкольн-центру, просто приебаться. Теперь у меня никто ничего не спрашивает, им все ясно. Очевидно, мое лицо красноречиво выражает, что я всех их ебал: …«fuck all of you».
За уверенным видом Стивена стоят его миллионы. За моим уверенным видом стою я сам — открывший самого себя. Никто мне на хуй не нужен — вот что я открыл, ни мама, ни Елена, ни Дженни, никто. Я достаточно силен, чтобы горделиво жить одному. И горечи у меня от одиночества нет, а только радость.
Еще я ищу девушку в шиншиллах. Встреть я ее на Мэдисон, я ее, конечно, не узнаю, разве что она опять будет в том же наряде, но это и не важно, я ищу тип — эту юную прелесть, эту таинственность и недоступность, эту завлекательную смесь дорогой проститутки и маленькой девочки — самое блистательное достижение нашей цивилизации. Когда я пишу — «проститутки», то без всякого осуждения, напротив. Сколько нам всем наши кухонные мамы в передниках и шлепанцах, подбоченясь, произнесли речей, вдалбливали в головы еще и еще раз понятие о высокой ценности серой добродетельной порядочной женщины, такой, как они сами, очередной кухонной рабы, которую в определенное время мы должны были, обязаны были ввести в нашу жизнь. Но я так, слава Богу, и не уверовал в добродетель, не понял ценности этого серого существа. Я с детства люблю праздники, а меня все время сталкивали в будни. В детстве я спрашивал маму: «Мам, а почему не каждый день елка?» А вот вам хуй, не хотите ли — папа, мама, соседи по Харькову и Москве, друзья и товарищи, обитатели Нью-Йорка, Лондона и Парижа — поддерживающие, надрываясь из последних сил, тяжелую бесформенную серую глыбу-мораль, — вот вам хуй! Хочу любить красивое, блестящее, хорошо пахнущее и молодое. Не хочу порядочной, скромной и благородной утки Дженни и ей подобных, хочу девушку в шиншиллах!
* * *
Когда бывает у меня плохое настроение, вместо Мэдисон я гуляю по Централ-парк Сауф, где выстроились в ряд самые дорогие отели нашего города. В дождь, особенно в дождь, весной или осенью подъезды дорогих отелей и ресторанов представляют из себя необыкновенное зрелище. Подъезжают сквозь туманную свежую дымку огромные элегантные автомобили один за другим, швейцары угодливо выбегают с большими зонтами, рассеянные импозантные джентльмены помогают дамам выбраться из теплой глубины авто, тут же брезгливо открывая кошелек, чтобы дать швейцару на чай. Друзья встречают друзей, они все друг друга знают, богатые люди, тут же на улице целуют ручки дамам, подувший вдруг ветерок вздымает белый шарф у одного из участников сцены и доносит до меня, скромного прохожего, дым дорогой сигары и случайно пробившийся сквозь дым слабый запах теплых женских духов.
У меня в миллионерском доме есть самые дорогие сигары и вино, которого, может быть, даже не найдется сегодня в винном погребе ресторана, куда они входят, и я, если очень захочу, — открою бутылку «Шато-Лафит Ротшилд» 1964 года и выпью. Но я слуга, я не принадлежу к их клану. Я знаю, что они меня рано или поздно примут под личиной писателя, это неизбежно, они не выстоят против моей силы, и я попаду к ним и буду ебать их женщин, и их женщины будут без ума от меня, от моей мужественности и злости. Да-да, именно мужественности, ибо впервые в моей жизни на мою скуластую рожу вдруг вывернулась волна мужественности и накрыла ее. Но как пережить сегодняшний день и сегодняшние унижения — вот что самое трудное. «Я вытерплю все, — думаю я упрямо, разглядывая нарядную толпу возле отеля «Плаза», — нет, не получите удовольствия, я не психану, не куплю у знакомого пимпа на Таймс-сквер Баретту, такую же, как у него, черную маленькую машинку и не шлепну от злости и ненависти конгрессмена, гадкорожую свинью, за все мои муки. Жалкий неудачник и слуга, Эдвард, я вам этого удовольствия не доставлю. Я вытерплю, выстою, я вынесу еще множество отказов от издателей, еще несколько лет вот таких пустых вечеров, несколько тысяч таких, как сегодня, прогулок, перетерплю, и войду к вам на крышу мира — самым умным и злым. И не ради вашего общества, я уверен, оно будет немногим веселее общества Дженни и ее друзей, даже не ради ваших женщин, но ради самого себя. Себе доказать хочу, что я могу. Мне главное, чтоб я себя уважал.»
Возвращаясь в свое убежище, в миллионерский домик, я ловлю себя на том, что уже много лет мне хочется, чтобы меня кто-то ждал у моих дверей. Сегодня я тоже заранее осторожно всматриваюсь, отыскивая в темноте дверь нашего дома, вдруг кто-нибудь сидит и ждет. Нет, никого. И это еще одно маленькое доказательство того, что никто в мире не любит слугу. Тем более и я не обязан их любить, думает слуга.
* * *
Спустя несколько дней Татьяна пришла опять, под предлогом, что ей нужно со мной поговорить. Обычная история. Я сунул ей немедленно «джин-энд-тоник», большой бокал в руки, когда она выпьет, с ней легче управиться.
— Ты, Лимонов, мне это подстроил, — сказала Татьяна, — специально подстроил, чтоб я забеременела.
* * *
Даже от нее такое заявление прозвучало неожиданно.
* * *
— Эй, тебе сколько лет, девушка? Тебе 31 год, ты ебешься или говоришь, что ебешься со множеством мужчин, ты это дело любишь, не так ли? — сказал я. Татьяна молчала. Я продолжал: — Как же ты разгуливаешь по миру без противозачаточных таблеток, безо всяких других средств, а? Глупо. Идиотизм. И не кажется ли тебе ненормальным, что ты меня винишь в том, что ты забеременела от другого мужчины? Я ведь не виню тебя, если от меня забеременеет какая-нибудь девушка, а, городская сумасшедшая?
Татьяна посмотрела на меня своими испанскими глазами и сказала упрямо:
— Ты, ты виноват, я не хотела с ним встречаться, зачем ты ему телефонную трубку дал?
— Во-первых, ты меня всегда просила познакомить тебя с богатым мужиком. Верно? Зачем же просила? Во-вторых, если ты не хотела с ним видеться, могла сказать «нет».
— А он, какая сука, животное, — продолжала Татьяна, отхлебывая «джин-энд-тоник», — я же не думала, что он на меня набросится. Мы пришли из кино, он сказал, что хочет принять душ и переодеться, и мы тогда пойдем в ресторан, а сам улучил минутку и залез на меня. И кончил в меня, животное бирманское.
Так Татьяна причитала, а я смеялся безудержно. Во-первых, я вовсе не был уверен, что она беременна.
И я уже начал понимать, что попадать во всевозможные большие и маленькие несчастья для Татьяны способ жизни.
— Скажи мне, где он живет? — стала просить она.
— Ну конечно, — сказал я, — сейчас я тебе скажу, пойдем со мной, — взял ее за руку, поднял на элевейторе в мою комнату и через все ее «нет» все же раздел и стал ебать. В самый разгар этого процесса, конечно же, раздался телефонный звонок. В другое время я не взял бы трубку ни за что, но я ожидал в дом гостя, приятеля босса, поляка-художника, может быть, это звонил он из аэропорта. Нет. Звонил мой босс Стивен, черт знает откуда, попросил записать на видеокассету фильм о Вьетнаме для пожилой женщины — его соседки в Коннектикуте, у которой сын погиб во Вьетнаме. «Уже пять минут как фильм начался», — сказал босс извинительным тоном.
