Я испугался незнакомки, даже холодный пот выступил на лбу слуги, показалась она мне ужасно недоступной, и самое страшное, что я тотчас понял — она была из породы девушки в шиншиллах! Вокруг незнакомки, она только вошла, засуетились все их лучшие мальчики. Даже сам Генри спустился вниз по лестнице в токсидо и бабочке, разводя руки заранее широко в стороны, как делал его папочка, поприветствовал ее, заключил ее в объятия, — поведение и жесты полностью скопированы с Гэтсби-старшего. «Хотел бы я быть в эту минуту на месте Генри и заключить ее в объятия», — подумал я завистливо. Можете себе представить, Генри приветствовал ее по-французски, и незнакомка ему отвечала странно-низким для такой юной особы голосом, тоже по-французски. Аристократы хуевы.
У меня упало настроение. Со мной такое бывало и тогда, когда мне было столько же лет, сколько им сейчас, — упадок сил и припадок неуверенности перед лицом красоты. Чаще всего подобные припадки остолбенения и неуверенности случались со мной на школьных балах. Мне, конечно, всегда хотелось самую первую девочку на балу, и я, безусловно, всегда стоял в самом темном углу зала, прислонившись к стене, и мучился трусостью. Нет, я знал себе цену, я знал, что я «good looking boy» — девочки мне об этом говорили. Но красота повергала меня в состояние столбняка и оцепенения. Когда же я наконец преодолевал свой столбняк, было уже поздно, какой-нибудь наглый мужлан с едва пробивающимися усиками уже держал мою душеньку за руку и что-то вдохновенно лгал ей. Ни тогда, ни сейчас я ни на минуту не засомневался, что я куда интереснее и живее маленьких или взрослых мужланов, составляющих по меньшей мере 95 процентов мужского общества на каждом балу, но что это меняло? Теперь, правда, зная за собой постыдный грех трусости, я с годами выработал несколько приемов, позволяющих мне бороться с ним. Так, я твердо понял, что красивые женщины повергают в ужас и столбняк не только меня, а многих. Достаются они всегда самому смелому, обычно, самому первому смелому, вот я и стараюсь быть первым. Закрыв глаза в состоянии полного ужаса, я, обычно, иду через зал или гостиную, главное — подойти, преодолеть пространство, как только я открываю рот, все становится на свои места. Совершенно не важен в таком случае предмет разговора, главное издавать дружелюбные звуки, в сущности мы же высокоорганизованные животные. Собаки обнюхивают друг друга в таких случаях или виляют хвостами.
Сволочь Генри меня ей даже не представил, он представил меня массе совершенно мне ненужных девочек-кикимор, а такое сокровище провел, не глядя на меня, вверх по лестнице в ливинг-рум угощать сангрией. Проходя, незнакомка все так же нахально глядела на меня, нет-нет, мне не показалось, она глядела на меня, да, наверное, это и неудивительно, я был взрослый мужчина, а она — независимо от ее возраста — взрослая женщина, мы были один на один в толпе детей. Когда она поднималась по лестнице, ее юная попка упруго волновалась под черным платьем, как гарцующий задок хорошенькой молоденькой лошадки, простите мне это гусарское сравнение, господа, но это было именно так.
Постиравшись чуть-чуть для приличия на первом этаже, я поперся вслед за Генри и незнакомкой наверх. Я уверен, что за моим поведением никто не следил, что за глупости, это моя природная трусость перед красотой заставила меня выждать, когда я боюсь, видите, я тотчас вспоминаю о приличиях. Наверху уже творилось черт знает что — дети сидели на полу вокруг кальяна, и на диванах во франкенштейновском синем и зеленом свете синих и зеленых лампочек, которые они вкрутили во все многочисленные лампы папы Гэтсби. Несмотря на то, что гостиная в доме Гэтсби необычайно велика, вся она была покрыта плотным слоем подростков. Выглядели они очень весело, довольные рожи там и сям — как же, на парти нет ни одного взрослого.
«Эдвард! Эдвард! Иди к нам! — закричали дети, сидящие вокруг кальяна. Среди них было несколько подростков, приехавших в автомобилях с Генри из Коннектикута, они меня уже хорошо знали, в частности, мальчик-режиссер и его смешная герл-френд. Всеобщее внимание при этих возгласах на некоторое время обратилось на меня. Перешагивая через торсы и туловища, становясь на руки и ноги подростков, хаузкипер пробрался к кальяну, дети потеснились и дали мне место на полу. Кто-то с готовностью протянул мне гибкую трубку с мундштуком на конце. Заведовал курением мальчик в парике, платье и черных чулках.
Я с удовольствием затянулся. Гашиш у них был неплохой, ничего не скажешь, оттянув свое, хаузкипер зажал мундштук рукой и передал его следующему от него по кругу соседу. На меня взглянули все те же насмешливые глаза. Она сидела на одном из наших качающихся кресел, а в ногах у нее восседал рыженький красавец — мальчик-актер, игравший в их фильме главную роль — школьного Фауста, которого соблазняет Мефистофель-Генри. Мальчишка весь был сонно-наглый, он обнимал одну из молоденьких ног моей незнакомки и поглаживал ее. «Юный развратник» — подумал я с ненавистью и, передавая ей мундштук с кишкой, чуть-чуть улыбнулся ей снизу с пола. Она улыбнулась мне в ответ, не энергично, а так загадочно-издали, улыбнулась, мерцая…
Далее события помчались вперед с катастрофической быстротой, или, если продолжить ряд лошадиных сравнений, то как взмыленные кони. Впрочем, событий никаких особенных не случилось, хаузкипер накурился дарового гашиша до полной потери чувства реальности, но и они все были stoned, вне сомнения. Это были богатые дети, господа, и потому гашиш у них в ту ночь так и не кончился, мальчик в черных чулках неутомимо доставал все новые и новые куски из металлической коробки. Мальчик сам был уже прилично stoned, хорош — сидел так, что платье сбилось ему чуть ли не под мышки, расставив ноги широко в стороны, как некогда сиживала Дженни, и можно было хорошо рассмотреть его вполне внушительный член, — он был рослый мальчик, я время от времени с тупым интересом на его член и поглядывал. С незнакомкой, так мне никем и не представленной, поэтому я не знал ее имени, мы еще некоторое время пообменивались улыбками, позднее еще кто-то втиснулся между мною и ею, потом появилось еще чье-то плечо в зеленом мундире, ведь это был костюмированный бал, не забывайте, и я видел ее — вернее, часть ее платья, только в просветах между торсами и головами. Теперь у ее ног сидело уже три мальчика, как бы пажи у ног Прекрасной Дамы, что же, она этого поклонения заслуживала.
«Наша компания у кальяна», — как я о них думал, все время видоизменялась, появлялись новые лица, уходили, опять приходили, но ядро оставалось неизменным — мальчик в парике и черных чулках, мальчик-режиссер, один из рабов, тот, что поменьше, и я. Мы были только небольшой частью шумящего и волнующегося моря детей-подростков. Около гигантской чаши с сангрией (видела бы Дженни, что мы сделали из ее домашней приличной керамической чаши, где она обычно замешивала свой хлеб, сосуд греха) была своя компания, очень активная, активнее нашей. Они, по-моему, слили в свою сангрию в конце концов всю водку и виски, которые я им дал, и добавили еще сахара, дети, как и старики, любят сладенькое. Потом, после парти, Ольга не могла оттереть пол в этом месте — сладкие пятна как бы проели паркет.
Что-либо связное услышать в этом шуме, дыме и полутемноте было невозможно, все разговоры сводились к чему-то вроде: «Как ты себя чувствуешь, man, a?» — «Great, man, невероятно, никогда не чувствовал себя лучше!» — «Nice hash, man!» — «Да, great hash!..» — далее следовал беспричинный хохот, всякие несмешные для постороннего человека замечания, от которых мы все лежали.
