Показался Дмитрий Юрьевич, его сопровождала дюжина стражей с совнями наперевес. Князь взобрался на кадку и заговорил:
— Устюжане, я теперь ваш князь! Почитайте меня отныне как батюшку своего!
Сказано было не особенно громко, однако услышали все. Недовольный ропот прошелся по толпе, и кто-то самый отважный заорал:
— Долой Шемяку!
Дерзкого отроки выволокли и долго хлестали кнутом, а потом, избитого в кровь, бросили.
Дмитрий терпеливо дожидался, пока уляжется ропот, а потом продолжал:
— Васька лишил меня отчины, из дома выгнал. Думаете, справедливо это мне, неприкаянному, по Руси мотаться? Он у меня забрал Галич, а я у него отбираю Устюг! Око за око!.. Деньги мне нужны, чтобы дружину свою снарядить, а где же еще брать, как не в своем городе. Никто не выйдет из этого круга, пока не заплатит мне пошлину! С купцов десять рублей, с мастеровых рубль возьму!
— А ежели не пожелаем? — выкрикнул купец в серой душегрейке, молодец лет тридцати. — Мы московскому князю служим, ему и платим!
— Холопов Васькиных отныне я в Сухону метать стану. В мешок мерзавца!
Мужика выволокли из толпы, он не желал идти, сопротивлялся, цеплялся за землю, но и на него набросили мешок и кинули на телегу.
Купцы неохотно расставались с деньгами, долго переговаривались, спорили, а потом выкупили и себя, и весь народ зараз.
Кольцо разомкнулось, и узкие улочки приняли горожан и посадских людей.
Торг закончился.
Но в городе было тихо и тревожно. Дмитрий велел выставить дозоры. По улицам ходили дружинники и отлавливали недовольных, наиболее строптивых топили в реке.
Была уже полночь, когда к Дмитрию попросился окольничий Кисель. Князь знал его по Москве, когда-то он был у него свечником, потому и повелел впустить его.
Окольничий вошел, отвесил низкий поклон. Дмитрий только слегка кивнул.
— Что же ты не при Василии? — вдруг спросил Шемяка.
— Не ценил я твою службу, Дмитрий Юрьевич, мне бы при особе твоей быть, да бес попутал, тогда все бояре в Вологду ехали к Василию. Вот и я подался службы у него искать, а он меня не захотел принять и в Устюг сослал. А ведь я из московских бояр!
— Не пожелал, стало быть, при своем дворе держать?
— Не пожелал. Не прогневайся на меня, князь, искупить вину хочу.
— И как же ты хочешь искупить? — полюбопытствовал князь.
— Правдой! Против тебя зло собирается, — понизил голос Кисель. — Бояре во все стороны гонцов разослали, хотят тебя с Устюга согнать.
— Так, продолжай…
— Перед утренней молитвой ударит колокол, тогда в город народ и сбежится с оружием.
Выходит, не забыл еще Устюг вечевой старины, когда на сходе решались главные дела, и сейчас силу собирает против князя.
— Искупить вину, значит, хочешь?
— Хочу, князь!
— Вот тогда всех лихоимцев и повяжи!
— Слушаюсь, государь, — поклонился боярин.
Часом позже отряд стражников во главе с окольничим Киселем шастал по дворам, хватал очумелых от страха бояр.
— Ну что, Иван Яковлевич, свиделись? — И, повернувшись к стражникам, Кисель командовал: — В мешок его и на телегу!
Зловеще полыхали факелы, вырывая из темноты углы палаты, а за дверьми тихо шушукалась прислуга.
У крутого берега Сухоны уже собрался весь Устюг. Страшная новость в одночасье обежала город, взбудоражив его колокольным звоном с Благовещенского собора. Пономарь ударил в набат, созывая людей. Но не пробил он и дюжину раз, как на колокольню вбежали Дмитриевы стольники и сбросили смельчака вниз.
Огромная толпа угрюмо молчала, враждебно наблюдая за тем, как рынды сновали по берегу.
На самом краю обрыва, в завязанных мешках, лежали бояре. Они орали истошными голосами, взывали о помощи, но толпа не двигалась.
Отроки ждали Дмитрия. Наконец он появился. Дмитрий Юрьевич ехал на золотистом аргамаке. Он даже не взглянул в сторону униженных бояр, испуганных горожан, головы которых склонились еще ниже. Князь подъехал к обрыву, где под охраной рынд были свалены мешки с бунтовщиками. Дмитрий взмахнул плетью, но рука застыла в воздухе. Чего же хлестать покойников? И, как будто стыдясь своего невольного жеста, он засунул плеть за голенище.
— Мертвечиной от мешков тянет. Бросить изменников в воду!
Рынды стали выполнять приказ князя: по двое, взявшись за углы мешков, с размаху бросали их в быструю Сухону. Разбивая гладкую поверхность воды, несчастные пропадали в бездне.
В толпе кто-то ахал, а народ, сняв шапки, крестился. Вдруг навстречу Дмитрию выбежала взлохмаченная баба, она вцепилась в княжеский сапог и зашипела:
— Ирод! Посмотри на меня! Неужели не узнаешь?!
Подскочили рынды, тянули блаженную за платье, но она держалась крепко.
— Меланья! — выдохнул князь. — Отпустить бабу!
Рынды отошли, а блаженная, продолжая сжимать сапог князя, кричала:
— Проклятье на тебе, Дмитрий! Смерть у тебя за спиной стоит! Ты проклятье с собой всюду носишь, и года не пройдет, как околеешь! В мучениях Богу душу отдашь!
— Пошла прочь! Гоните ее! Прочь гоните кликушу, что же вы стоите?! — орал Дмитрий, напуганный предсказаниями, и яростно вырывал сапог.
Но Меланья вдруг отошла сама и, посмотрев в последний раз на князя, скрылась в толпе. Глянула так, словно прощалась с покойником.
Дмитрий вытер пот с лица. Конечно, это была она, Меланья. Ее невозможно не узнать даже в нищенской одежде. У кого же еще могут быть такие глаза! И, как прежде, красивая, хоть и постарела. Не сумело изуродовать ее время, и даже мрачность и отрешенность от мирских дел, которые присутствуют на лице у всякого сумасшедшего, не портили ее.
— Князь, а с остальными боярами что делать? — прервал раздумья Дмитрия боярин Ушатый, показывая на стоявшие мешки.
— Я же сказал, всех в воду!
В начале июня Московскую землю тряхнуло, и городские ворота, открывающие путь в сторону татар, сорвались с петель и зашибли насмерть юродивого по прозвищу Грязный.
Земля тряслась только в лихую годину, и город ждал большой беды.
Так оно и случилось: не прошло и недели, как прибыл гонец от звенигородского воеводы Ивана Александровича с вестью, что ордынцы подошли к Оке. Не помог ни пост, ни долгие моления. Скоро Мазовша сошел с окского берега и перешел реку. До Москвы оставался день пути.
Василий Васильевич стал собираться в дорогу. С собой он взял старшего сына Ивана, которого отныне повелел величать великим князем. Княгиня Софья Витовтовна Москвы покидать не пожелала, с ней остались митрополит и бояре. Прощаясь с сыном, она обняла его голову и сказала:
