Обернулся Василий и никого не увидел…
Было далеко за полночь, когда в ворота монастыря постучали два чернеца. Монашка-вратница посмотрела в окошко на бродяг и строго сказала:
— Шли бы вы отсюда, добрые люди. Не могу открыть, игуменья больно сердита.
— Матушка, — взмолился один из чернецов, — неужто ты нас на дороге ночевать оставишь? Ведь не басурмане же мы какие, а свои, православные! Нам только ночь переждать, татей в лесу полно. А дальше мы своим путем пойдем. А хочешь, так заплатим!
— Ну ладно, чего уж с вас взять. Есть у нас для гостей местечко в притворе, для таких бродячих, как вы. А на рассвете, не обессудьте, прогоню! Матушка больно сердита, — снизошла к просьбам путников вратница, — прогневаться игуменья может.
Чернецы ступили на двор и пошли вслед за монахиней.
— Свечи я зажигать не буду, а ваше место вот где. — Она показала на большой сундук в самом углу. — Если жестко будет, можете соломы под голову положить.
— Матушка, — один из чернецов ухватил за руку монахиню, — не откажи в моей просьбе. Позови Марфу Всеволжскую.
— Ты чего надумал, охальник?! И как язык у тебя повернулся?! — отстранилась в испуге вратница. — Чай, не постоялый двор, а монастырь!
Чернец снял клобук.
— Князь я Московский… Василий Васильевич. Будь добра, матушка, позови Марфу Всеволжскую.
Как ни всесилен был Василий Васильевич, но власть его в стенах монастыря кончалась, и был здесь только один хозяин — Бог! Конечно, мог Василий Васильевич въехать во двор, заставить покорных монахинь отбивать поклоны и велеть горделивой игуменье подавать ему в трапезную квас с блинами. И не устрашила бы его наложенная епитимья с лишней сотней поклонов. Но что скажут бояре? И посошная рать не встанет под его знамена, гони ее хоть плетьми! А если и удастся заманить кого-нибудь, то что это будет за дружина? Не пожелают отроки положить своего живота за княжеское дело. Будет тогда Ваське Косому потеха!
В Божий храм князь может войти только покорным просителем.
— Князь?! Василий Васильевич?! — всплеснула руками монахиня.
Только большая беда могла привести князя в монастырь или… большая любовь.
Разве сама она всегда была старицей? И она была молодая. Грех, он пахнет всегда полевыми цветами да пряными свежескошенными травами. Сколько их было помято, прежде чем привела ее дорога в тесную келью.
Василий Васильевич попытался было задобрить монахиню серебром, а она руками замахала:
— Христос с тобой, князь! Что же я с этими деньгами делать буду?.. Ведь монахиня я. Разве что на Пасху пряников сестрам накуплю. А Марфу Всеволжскую я позову… Фрина она теперь. Сестра Фрина.
Фрина по-гречески «сердце». Надо же такому случиться, сердце его заточено в монастырь. Горше стало от этого.
Монахиня ушла, и Василий Васильевич ощутил волнение, какое бывает перед долго ожидаемым свиданием с любимой. И чтобы утаить от Прошки свои чувства, князь прикрыл глаза и стал читать молитву.
Василий не услышал, как вошла Марфа, Прошка слегка подтолкнул хозяина в плечо и шепнул на ухо:
— Князь, Марфа здесь… — И, почувствовав себя лишним, вышел из притвора.
Марфа стояла у самого порога, смиренно опустив руки. Черное покрывало скрывало глаза, и Василий Васильевич никак не мог разобрать — видит она его или нет. Но когда князь сделал шаг, чтобы подойти ближе, Марфа отступила.
— Чего хотел ты от меня, Василий Васильевич? Зачем же ты тревожишь меня? Иль опять мук моих хочешь?
— Я пришел, чтобы увидеть тебя… Марфа, — не мог князь назвать ее иноческим именем.
— Разве мало тебе моего позора? Батюшку со света сжил, матушка от горя померла, меня в монастырь отправил, вотчину нашу в казну забрал. И тебе всего этого мало, князь?!
— Прощения пришел я у тебя, Марфа, просить…
Монахиня чуть приподняла голову, как будто хотела убедиться в искренности сказанных слов, и Василий Васильевич увидел глаза Марфы. Даже скорбное монашеское одеяние не могло загасить их света.
— Бог простит, Василий Васильевич…
Василию подумалось, что не портило ее красоту даже монашеское одеяние, а возможно, как раз наоборот, целомудренный покрой платья подчеркивал женственность и очарование молодой монахини.
— Могла бы и женой моей быть… да, видно, Господь рассудил иначе.
— Разве, князь, не ты решил нашу судьбу? Ты сюда пришел для того, чтобы мучить меня? Что же ты раньше не заявлялся? Разве не по твоему наказу отобрали у меня младенца, сына твоего, а меня сослали в монастырь?
Исчезла прежняя застенчивость в Марфе, обвиняла она князя гневно, без покорности.
— Сына?! — искренне удивился Василий. — Не знал я об этом, Марфа! Истинный крест, не знал! До того ли мне было, когда я рыскал по всей Руси волком загнанным, спасаясь от дяди своего Юрия Дмитриевича! Видно, за грехи меня Бог карал, вот поэтому на великое княжение не сразу и сел. И тебя в монастырь я не ссылал. Видит Бог, не ссылал, поклянусь чем хочешь! На колени встану.
— Нет, нет, государь! — испугалась Марфа. — Если и подобает тебе стоять на коленях, так не передо мной, а перед Господом. Верю я тебе, Василий Васильевич.
— Где же сын мой? Куда же его отправили?
— Говорят, в Москве он в одном из монастырей, а может, и в Ростове Великом. Ты бы сыскал его, государь. Быть может, и при себе определил бы.
— Сыщу, Марфа, сыщу!
Не было для Василия женщины более желанной, чем Марфа. Разве не грешил он, разъезжая по Руси? Ведь угощали его бояре не только наливкой и медовухой, старались угодить великому князю, подсовывали в его опочивальню бабу посдобнее и поопытнее, да такую, чтобы попокладистее была и понимала, какую честь ей оказывают. Были среди них и очень красивые, попадались девки душевные, о которых он вспоминал с чувством благодарности — хоть ненадолго, но они глушили его сердечную боль. Но он скоро забывал не только их лица, но и имена. И только Марфа как будто все время находилась рядом. Было время, когда ему казалось, что одна черноокая зазноба способна заслонить образ Марфы. Сколько счастливых ночей провел он с красавицей в походных шатрах, в боярских теремах. Возил князь ее повсюду с собой, как добрый хозяин, который держит под рукой нужную вещь. Возможно, и сейчас она была бы рядом, не полюбись ей смазливый боярский сын. Повелел привязать Василий Васильевич свою любаву и боярского сына в дремучей чаще к дереву и уехал, позабыв о них совсем.
И чем горше были воспоминания об этой давней любви, тем отчетливее вставал перед ним образ Марфы. Видно, Богу было так угодно, чтобы жили они в разлуке. И тот его сын, рожденный в грехе, возможно, стал бы его наследником. Но схватили его злые люди, бросили сироту в монастырь. И каждый монах может дать послушнику затрещину, не ведая, что течет в мальчике великокняжеская кровь.
