— Лучше бы они не делали этого… — прошептал Василий Васильевич.
— Полно тебе горевать, князь, ты еще молод, жизнь твоя только начинается, — успокаивал казанский хан. — Когда-нибудь я тебе напомню эти слова, и ты согласишься со мной, скажешь, что был не прав.
Василий Васильевич лежал без рубахи. Улу-Мухаммед говорил правду — на теле кровоточили раны. И тут великий князь вскрикнул:
— Где мой нательный крест?
Это был крест, подаренный Василию отцом. Крест, который он никогда не снимал с себя. Крест, который оберегал его от всякой беды и нечистой силы.
— Стоит ли тебе так волноваться, князь Василий? — покачал головой Улу-Мухаммед. — Крест твой целехонек. Когда ты был в беспамятстве, этот крестик мы с тебя сняли и отправили его в Москву к твоей матери, великой княгине Софье, и жене твоей, Марии. Пусть же знают, что ты живой и гостишь у меня в ханстве.
Не поразил Господь супостатов, когда они снимали с шеи государя крест-нательник, не покрылись их ладони волдырями, когда нечестивыми пальцами касались они святыни. Видно, сорвала чья-то рука с его шеи золотую цепь и припрятала дорогой трофей у пояса.
— Плач пойдет по Руси, — прохрипел от горя великий князь. — Не бывало еще такого, чтобы великие московские князья в полоне томились.
Ачисан во главе большого отряда всадников подъезжал к Москве. Было время утренней молитвы, и чистый колокольный звон разносился над городом, заставляя просыпаться московские посады, которые скоро наполнились голосами, раздались скрипы отворяемых ворот, и пастух, пощелкивая кнутом, гнал стада на луга.
Ачисан разжал ладонь, на которой лежал крестик с распятым Христом. Бог укорял своего стража. Сейчас он казался мурзе тихим, словно ладонь сумела укротить его. Куда страшнее Иисус Христос выглядел на поле брани, перед самым сражением, когда русские полки разворачивали стяги. С полотен он строго смотрел на вражескую сторону. Было в этих глазах что-то такое, что подавляло волю, вгоняло в трепет. Но рядом незримо присутствовал Аллах, который был всюду: на небе, на земле, на воде, он не давал расслабиться, оберегал от искушения.
Ачисан сильно сжал ладонь и почувствовал, как острое распятие впилось в мякоть. Видно, русский Бог хочет досадить своему недругу. Мурза разжал ладонь и увидел, что крест слегка погнулся. «Ладно, хватит с него, пусть полежит пока за поясом», — Ачисан запрятал распятие.
Это было первое серьезное поручение, которое Улу-Мухаммед доверил Ачисану. Почти испытание. Мурза Ачисан был сыном Тегини, и хан считался его дядей. Привязанность, которую Мухаммед Великий испытывал к своему молочному брату, понемногу распространилась и на его сына. Ачисан видел завистливые взгляды мурз, когда Улу-Мухаммед поманил его из толпы и, протянув крест, сказал:
— Скажешь боярам великого московского князя, что Василий у меня в плену. Пусть мать, жена и бояре собирают со всех своих земель для моего ханства богатый выкуп. Если же не согласятся… вместо письма я пришлю им в мешке голову Василия!
Ачисан понял, что это было высшим доверием хана. Мурзы, на которых он еще вчера взирал со скрытым трепетом, лежали теперь у его ног. Он сделался доверенным лицом хана и больше не нуждался в поддержке отца. А когда Ачисан покидал ханские покои, увидел, как перед ним склоняются головы придворных мурз, словно мимо них проходил сам хан.
Ачисан, поддав пятками в бока коню, подъехал к Москве-реке, и копыта жеребца дробно застучали по доскам моста.
Вместо великого князя Москва встречала посла казанского хана Улу-Мухаммеда.
Великая княжна Софья оставалась в Москве правительницей.
Позавчера прибыл в Москву израненный Иван Андреевич Можайский, говорил, что татары разбили великого князя и что сам он едва не попал в плен, да жеребец под ним резвый оказался.
— А как же великий князь Московский?! Как же Василий?! Как сын мой?! — в ужасе шептала великая княгиня, но этот шепот напоминал скорее отчаянный крик, и Иван невольно поежился.
— Не углядел, государыня! Видел только, что всех рынд его татары побили. Я к нему пробиваться стал, а моего коня татарин рубанул. Я успел заприметить напоследок, как он булавой отчаянно отбивался. Он да еще Прошка Пришелец там был!
А теперь в Москву приехали послы Улу-Мухаммеда. Первое, что пришло на ум великой княгине: схватить супостатов, заковать да бросить в темницу. Но, подумав, Софья Витовтовна поостыла в своем гневе и соизволила выслушать послов.
Ачисан в сопровождении нескольких мурз явился сразу.
— Это крест твоего сына эмира Василия. — Ачисан разжал ладонь, и великая княгиня увидела золотую цепь с крестом-нательником, который принадлежал ее сыну. Цепь была длинная, свешивалась с руки, и Ачисан намотал ее на кривые пальцы. Крест, словно в такт биению ее сердца, стал мерно раскачиваться.
Бояре молчали.
— Что вы желаете за этот крест? — спокойно спросила великая княгиня.
— Ничего, — просто отвечал Ачисан. — Это крест твоего сына, и Улу-Мухаммед, наш великий хан, возвращает его обратно. Еще Улу-Мухаммед послал нас сказать, что твой сын Василий его пленник.
— Дай мне сюда крест! — потребовала великая княгиня.
Ачисан сделал шаг навстречу женщине и протянул ей золотую цепь. Софья Витовтовна взяла крест бережно и держала его, будто хрупкий предмет. Она сразу заметила, что крест слегка погнут, может быть, это след от татарской сабли, которая сбила ее сына с коня. Еще совсем недавно золотая цепь обнимала шею ее сына, а сейчас нашла покой в мягких ладонях матери.
— Мы исполним любую волю Улу-Мухаммеда, только чтобы великий московский князь был опять с нами, — проговорила Софья Витовтовна.
Скоро о печальном известии узнала вся Москва, а затем весть на черных крыльях разлетелась на все стороны. И через день о плененном великом князе знали в Суздале, в Ярославле, в Великом Новгороде.
Случалось великим князьям проигрывать битву, бывало, спасались бегством, но чтобы московский князь попал в полон — произошло впервые. Московские колокола надрывались в великой скорби. Плач прошел по Руси. Осиротела разом Русская земля. Хоть и раздирали ее междоусобицы, но стоило беде перешагнуть ворота, как всякий почувствовал, что печаль вошла и в его дом. Лились слезы на папертях и в церквах, во дворах и дворцах. А базары в эти дни сделались молчаливее и угрюмее — никто громогласно не звал к своему лотку, не выкрикивал приветствия, а милостыню в этот день нищие собирали большую, чем в обычные дни.
Пьяненько было в Москве и погано.
Великие княгини, Софья и Мария, молились неустанно в Успенском соборе и выпрашивали у Спасителя освобождение для своего господина.
Не умеет беда приходить в одиночку. И недели не прошло после пленения Василия, как вспыхнул в Москве двор боярина Семенова. Пламя красным петухом высоко взметнулось к небу и прорвало черную бездну ночи. Огонь легко пожирал близлежащие строения, разбрасывал во все стороны колючие, жалящие искры. Затем, спалив высокий забор, вырвался на простор.
