Лошадка шумно выдохнула клубы пара и понуро поволокла сани великого князя в неволю.
Дмитрий Шемяка был на Поповкином дворе.
Михаил Алексеевич принимал Дмитрия как великого князя — кланялся до земли, целовал руку, а девкам своим велел прислуживать и глаза на князя беззастенчиво не пялить. Дочки у боярина Михаила Алексеевича удались на славу — одна краше другой! Обе высокие, толстые косы до самых пят. Лицом белые, а чернющие глаза словно угольки жгли.
Дмитрий пьянел все более. Да и было от чего! Настойка у боярина сладкая, вино хмельное, а девки — одна краше другой. Скоморохи не давали скучать — прыгали через голову, задирали шутейно друг друга, тыча кулаками в бока, кричали петухами, носились по комнате и ржали жеребцами.
Дмитрию приглянулась старшая дочка Михаила Алексеевича — девка пышная, сдобная, мимо проходила как пава, походка плавная, бедрами покачивает, грудь высокая, что тебе каравай хлеба.
На дворе уже была глубокая ночь, самое время идти в свои хоромы, но Дмитрий Юрьевич не торопился. Наклонилась девка, отвечая поклоном на похвалу князя, косы до полу упали.
— Боярин, — подозвал к себе Дмитрий Михаила Алексеевича, — домой к себе я не пойду. Поздно уже, думаю, ты меня не выставишь.
— Разве бывало такое, чтобы боярин выставлял великого князя!
— Земли-то у тебя много?
— Пять сел, — гордо отвечал боярин. — Самое большое из них Клементьевское. Под Тверью все они. Я ведь из тверских бояр, государь.
— Не забыл. Хочешь, Михаил Алексеевич, две деревни в кормление получишь? И не где-нибудь, а под самой Москвой! Со стольными боярами в чине сравняешься.
— Как не хотеть! — опешил от такой милости Михаил Алексеевич, подливая в стакан князю белого вина.
— Дочка мне твоя старшая приглянулась… Кажется, ее Настасьей звать.
— Настасьей.
«Стало быть, и эта Настасья, — подумалось Шемяке, — может быть, так же и в любви понимает».
— Пусть перину мне постелет, да помягче! Притомился я малость, спать хочу.
Видать, и вправду о Шемяке молва ходит, что до баб большой охотник.
— Куда льешь, дурья башка! Не видишь, край уже, — укорил Дмитрий Юрьевич, смахивая с кафтана вино. — Ну так что скажешь, боярин? Или чести не рад? А может, ты московского князя отказом хочешь обидеть?
Последние слова прозвучали угрозой. О Дмитрии Шемяке говорили разное. В городе сказывали, что приглянулась ему как-то жена боярина Бобра, так он того к татарам в Большую Орду послом отправил. Там его живота и лишили. После чего к жене-красавице его заявился. Она окаянного отвергла и, простоволосая, через весь двор бежала, спасаясь. Догнал ее Дмитрий и мечом посек.
— Видать, ты от счастья совсем онемел, боярин. А может, не рад ты?
— Рад, государь! Конечно, рад! — Михаил Алексеевич старался не показать своего огорчения. — Вот только не знаю, как дочери об этой чести сказать.
— Ты отец, тебе и говорить. Хотя постой!.. Я и сам могу попросить Настасью перину постелить.
Шемяка поднялся с лавки и сделал шаг к женской половине дома.
— Постой же, государь! Постой, Дмитрий Юрьевич, — запротестовал боярин. — Я сам дочке об этой радости сообщу!
Михаил Алексеевич переступил порог девичьей.
— Пошли прочь! — прикрикнул в сердцах боярин на дворовых девок, которые тотчас разлетелись птахами в стороны. — Оставьте меня с дочерью… Прости меня, боярышня, прости, дочь, — упал Михаил Алексеевич перед девицей на колени. — Князь Московский Дмитрий просит, чтобы ты ему перины стелила. Коли откажешь, погубит он весь наш род, а нас со двора выставит. Коли согласишься, в роскоши да богатстве заживем. Еще два села в кормление отдаст, так я те села в приданое тебе отдам. Против такого богатства ни один парень не устоит!
Настасья неловко освободилась из батюшкиных объятий, поднялась. Видно, беда и вправду большая, если от нее не сумели заслонить даже отцовские руки. «Если бы матушка была жива, смогла бы что-нибудь присоветовать. Может, и обошлось бы», — вздохнула боярышня.
— Перину мне несите, князь Дмитрий Юрьевич отдыхать желает! — кликнула Настасья сенную девку.
Дмитрий Шемяка уже ждал Настасью и, когда она перешагнула порог, не мог скрыть восхищения. Сейчас, стоя перед ним в одной рубашке, она показалась ему еще краше. Даже ростом сделалась выше, длинная сорочка едва касалась голых пяток, а белая холщовая ткань обтягивала округлые бедра.
Настасья положила перину на сундук, умело подбила слежавшийся пух и, поклонившись государю, произнесла:
— Сделано, князь.
Дмитрий Юрьевич не сводил с девки взгляда.
— Знаешь, кто я? Князь Московский! А Васька, брат мой, на дворе моем в сарае мерзнет. Отца твоего теперь конюшенным сделаю. Дворец конюшенный стеречь станет и лошадок моих холить. Пусть помнит о чести. Ты поближе подойди, Настасья, чего в угол вжалась? Рубаху мне помоги снять… Да ты прижмись, прижмись ко мне покрепче, тогда и снимешь. Чего же ты меня сторонишься? Чай, я не прокаженный какой, а господин твой!
Настасья помогла Дмитрию снять рубаху, прохладные пальцы едва касались его плеч. Взглянув на его плотно сбитую фигуру, девка вдруг зарделась.
— Что? Мужниного тела не видывала? — спросил беззастенчиво Дмитрий Юрьевич. — Вона как загорелась!
Князь поднялся с лавки, взял из ее рук рубаху и швырнул далеко в угол, потом бережно, словно пытался снять с девичьих плеч мотылька, развязал узенькие тесемки. И сорочка белой легкой волной упала к ее ногам.
— Вон ты какая! — выдохнул Дмитрий, увидав Настасью всю. — Хороша девка, ничего не скажешь!
Настасья перешагнула сорочку, словно освобождалась от плена, и сделала шаг навстречу московскому князю.
Дмитрий поднял боярышню на руки и положил на постель. Девка так и утонула в пуху.
— Стало быть, ты девка? — хмуро поинтересовался Дмитрий.
— Девка, — честно призналась Настасья, натягивая одеяло до самого подбородка.
Дмитрий отряхнул налипший сор со стоп, повалился в перину рядом с Настасьей и довольно хмыкнул:
— Давно у меня девок не было. Ты только ноги пошире раскинь и не ори! Не люблю я этого.
Несколькими часами позже, расслабленный и с приятной истомой в ногах, Дмитрий Юрьевич вышел во двор. После душной и жарко натопленной горницы мороз показался ему особенно крепким. Князь уткнул нос в густую овчину и спросил у боярина Ушатого:
— Уж не околел ли Васька в такой мороз?
— Не околел, — уверил боярин Ушатый, — час назад к нему забежал. В углу сидит и молится все. Видно, грешил много, если до сих пор грехи замолить не может.
— Будет тебе! — одернул боярина князь.
На миг он почувствовал нечто похожее на жалость к брату — не хватало, чтобы холопы князей поучали. Дашь волю, так он и на московского князя голос повышать станет.
