В ПВО в это время нет случайных людей. Никто не осмелится зайти сюда, поскольку у всех свои места в ежедневном лагерном сизифовом труде. Бадри с рыбками — только грузинская спина, Юрка и Сафронов — согбенные спины писцов, потому мы с демоном наедине. Она ползает губами по моему рту, сует мне свои пухлые ручки, трется о меня попой… В пятом измерении — в мире мысли — начинает складываться в слова мелодия, поступающая из параллельного мира. Слова выступают из шума, шум внутренний, они освобождаются от бестелесности шума. Получается вот что:
«В земли носорога Егузея
Шли мы, изумляясь и глазея,
тута-тита-тата, Егузей
Нам в глаза глядел из-за ветвей.
Пауза
Твоя попа рядом колыхалась,
Маленькая ручка мне вцеплялась…»
Повторим сначала, заключенный Савенко:
В земли носорога Егузея
Шли мы, изумляясь и глазея,
Изумрудный страшный Егузей
Нам в глаза глядел из-за ветвей…
Твоя попа рядом колыхалась,
Маленькая ручка мне вцеплялась
В взрослую суровую ладонь,
Вел тебя я, как кобылку конь…
В горы безобразные и дали,
Ах чего же мы не повидали,
Звери и разбойники в детали
Часто перед нами возникали…
Дальше, неумолимо скотская, следовала животная развязка, за которую мне было жгуче стыдно перед маленьким демоном, несмотря на то что она меня сама провоцировала и просилась. Дальше следовало: «А когда заканчивался день, я входил в тебя, как толстый пень…»
Стыд! Забудем, мой ангел, эти непристойные строки. Я люблю тебя любовью чистой и горячечной. Она, конечно, признана человеками извращенной, ибо разве может быть любовь между базарной puzzle с портретом девочки-демона (ангела, конечно, ангела, потому что демона!) и заключенным шестидесяти лет с седыми волосами? Ну какая любовь между существом как будто бы живым еще, мной, и тобой? В ответ на эти мои сомнения она испустила на меня лучи своего влияния, и в результате я признал: что якобы бестелесная девочка-демон на портрете реальнее мясистой лагерной докторши, если бы мне привели ее сюда. А то, что я, бедный заключенный, пытался похотью облечь тебя, ангел мой, во плоть, ну не есть грех, правда ведь? Есть же легенда, что ангелы согрешили с дочерьми человеческими. Ангелы-девицы не против сомнительных приключений в землях носорога Егузея с осужденными за организацию приобретения автоматов, боеприпасов и взрывчатых веществ сынами человеческими, да? А ведь меня еще обвиняли в терроризме, в создании незаконных вооруженных формирований, в намерении свергнуть конституционный строй, но не доказали. С кем же еще, как не со мной, тебе, такой изумительной, попавшей в линзу фотоаппарата необычного джентльмена Льюиса Кэролла в нежном возрасте, с кем же еще, как не со мной?
Юрка опять подтвердил, что не помнит, кому из заключенных «закинули» эту puzzle. Нет, не помнит. Она висит здесь как предмет искусства. А тот заключенный давно освободился. Он, Юрка, не знает, кто такой Льюис Кэролл. У него музыкальное образование. А кто он такой, Эдуард?
— Английский эксцентричный джентльмен, математик и автор книжек для детей, Юра. Настоящие его имя и фамилия Чарльз Людвиг Доджсон. Он читал лекции по математике в Оксфорде, в этом гнезде английских джентльменов-эксцентриков. Когда он родился, я не помню. В 1865 году он опубликовал книгу под названием «Приключения Алисы в Стране изумлений» под псевдонимом L. С. Книга эта выросла из истории, которую он рассказывал, желая позабавить трех маленьких девочек, включая оригинал Алисы — племянницу декана Церкви Христа в Оксфорде. На протяжении его жизни Доджсон всегда отрицал свое авторство книг, опубликованных не под его именем. Общественные нравы были более строгие, чем сейчас, в Оксфорде ты или нет. Оксфорд ведь находился, как и сейчас, в Англии. Еще при его жизни английский суд бросил в тюрьму на два года другого оксфордца Оскара Уайльда. «Soon the rabbit noticed Alice, as she stood looking curiously about her and at once aid in a quick angry tone: «Why, Mary-Ann, what are you doing out here? Get home this moment and look on my dressing-table for my gloves and nosegay, and fetch them here, as quick as you can!"»
— Английский, — заметил молодой Сафронов с воодушевлением.
— Что это значит? — спросил Юрка.
— Не скажу.
— Эдуард, кончай свои вольные заморочки, — сказал Юрка. — Ты в колонии. Отвечай за базар. Может, ты оскорбил нас с Сафроновым.
— Вскоре кролик заметил Алису, когда она стояла, с любопытством оглядываясь вокруг, и тотчас же приказал быстро рассерженным тоном: «Мэри-Энн, что вы делаете здесь?! Идите домой немедленно и найдите на моем таулетном столике мои перчатки и носовой платок и тащите их сюда как можно быстрее!»
— Да, — промычал Юрка. — Да!
— Помимо всего прочего, и это выяснилось уже глубоко в XX веке, а Доджсон-Кэролл умер в 1898 году, оказалось, что он снимал маленьких девочек в неглиже, этот странный джентльмен. В том числе и Алиску, и ее подружек. Фотографии были опубликованы в нескольких альбомах.
— Что такое «неглиже»? — спросил Сафронов.
— Ну, в нижнем белье. По нашим современным понятиям, там ничего противозаконного нет на этих фотографиях, но непристойность присутствует. Она создается тем эффектом, что эти мелкие леди одеты во взрослые, по нашим понятиям, одежды (тогда не было спецодежды для детей) и выглядят поэтому как маленькие раздевающиеся проститутки.
— Доджсон, — сказал Юрка. — По-моему, группа такая есть. Или была. А группа «Алиса» была, — сказал он торжествующе.
И они затихли. И Карлаш, и Сафронов. А я пошел к портрету демона, чтобы войти в нее через ее глаза. Через некоторое время я заметил очевидное, что сразу отметало все подозрения от английского джентльмена. Непонятно, почему только я не заметил этого ранее: на маленьком демоне была джинсовая куртка! И если на большей части портрета джинсовость не была так уж очевидна, то один завернутый рукав над пухлой ручкой был безошибочно джинсовый.
Пошел дождь, и мы выбежали за матрасами, тумбочками и баулами. Пока я бегал, я думал: ну и что, что это не портрет линзы Льюиса. Это могло быть сканерное омоложение портрета одной из его подружек — бесовок XIX века. Я вернулся через полчаса и прошел перед портретом. Она с интересом, но, как мне показалось, и с печалью следила за мной, горячечная, ангел мой! Она, несомненно, узнала, что через десять дней я, вероятнее всего, уйду от нее. И кто же мне даст унести ее портрет?! Да и будет ли она такой пылкой вне места торжества метафизики, вне 13-й колонии?
XXXII
Мы сидим в пищёвке. Времени около 21 часа, еще 45 минут до отбоя. Никому уже ничего от нас, слава богу, не надо. Чай у нас есть, крутой и сильный, есть конфеты, и даже по две, а не по одной на брата. Такое впечатление, что в этот вечер у всех есть чай. Даже Сычов не бродит у столов, даже ненасытные Дьяков и Остров сидят за литровой банкой чая, хотя и бледного, опивки, но лучше, чем ничего. Из черных ящиков нашего отрядного музыкального центра сладким ядом льется на наши раны голос певца: «Не пожелаю и врагу пятнадцать строгого режима…» Задумался суровый слон Али-Паша и, растрогавшись, передал нам хороший ломоть домашнего сладкого пирога. У него именно пятнадцать, или «пятнашка», как ласково называют этот срок заключенные. Пятнадцать это много, что строгого, что общего. Человек истирается за пятнадцать лет до тонкости, а еще больше истирается его душа. Опять же, смотря где сидеть. Пятнадцать в красной зоне, даже и общей, — долгий и тяжелый срок, а если в черной с хорошими ребятами, с бражкой время от времени, с водочкой на праздники и чтоб на промку не ходить, тогда тоже тяжело, но вынести можно. «Не пожелаю и врагу пятнадцать строгого режима…»
