– И мне нравится.
– Отхватил ты себе работу, – продолжал восхищаться Ростислав. – Красотень!
Он стал выставлять на стол принесенное с собой. От прежней бережливости не осталось и следа. Ему нельзя было давать деньги в руки. Ростислав был из той породы людей, которые стремятся их как можно скорее извести.
– Плов, бутерброды, оливки, креветки в заливке, одноразовая посуда, ну и, конечно же, твой любимый томатный сок. Какая же без него «Кровавая Мэри»? – приговаривал он, расставляя угощение.
– Про водку не забыл? – поинтересовался Князев.
– Ее я в первую очередь купил, – прищурился режиссер, выставляя чуть начатую бутылку на стол.
– Дегустировал на предмет палености? – усмехнулся Богдан.
– Нет. Не удержался по дороге, приложился один раз. Но, заметь, только один, – честно признался Ростислав.
Лицо его, то ли от пламени после морозного воздуха, то ли от глотка спиртного, сделалось пунцовым.
– Что это за «дятел» у тебя за стеной завелся? Те самые кавказцы? – спросил он, прислушиваясь к звукам из другой части лабаза.
– Они самые. Ремонт идет. Под кафе переоборудуют, – ответил Богдан так, как учил его Бакланов.
– Да уж. Права народная мудрость. Если у вас завелся за стеной сосед с перфоратором, то можете поменять дом, улицу, город, но он все равно отыщет вас и снова поселится за стеной, – дежурно пошутил Ростислав. – Дожили, по ночам работают. Хотя, если мне не изменяет память, стучать, кричать, громко песни петь разрешается лишь до двадцати двух ноль-ноль. А, может, и до девяти вечера.
– Здесь строение нежилое. Некому жаловаться.
– Сколько же этим ремонтникам платят, что они так стараются?
– Не спрашивал. Но у них прораб очень строгий. Кавказцы работают, те самые, которых мы с тобой сегодня выслеживали.
– Кавказцы это моя тема, – тут же оживился режиссер. – Я про московскую жизнь гастарбайтеров фильм сейчас снимаю. Давай, накатим по маленькой, а там я тебе покажу отснятый материал. Бадяжь свою «Кровавую Мэри».
– Я же сказал, что не пью.
– Сказать можно все, что угодно, – вздохнул Ростислав. – А вот сдержать слово не каждому дано. Значит, не будешь?
– Не буду, – ответил Богдан, придвигая к себе пакет с томатным соком.
– Сублимация у тебя пошла, – вкрутил «умное слово» режиссер. – Если проще, то ты себе водку соком решил заменить.
– Не умничай. – Князев налил себе томатный сок и глотнул, сделал это так, как обычно, «снял слой», под которым должна быть воображаемая водка, затем мысленно представил себе, что водку уже выпил. Теперь все было в порядке, снова сверху «оставался» томатный сок.
– Не стану тебя соблазнять еще раз. Захочешь, наливай сам.
Ростислав плеснул в пластиковый стаканчик. По тому, как мало он налил, Князев сразу понял, что режиссер решил посидеть здесь долго – растягивал бутылку.
– За твою новую работу, – проговорил гость, выпил и тут же закусил одной оливкой. – Я кино серьезное задумал, – сказал он, прожевав и сглотнув.
– О кавказцах?
– Шире смотри, не только о них. У меня замысел глобальный. Понимаешь, в любом серьезном кино должен быть «месседж», послание, ну, его еще иногда подтекстом называют, – задумчиво вещал режиссер, глядя на огонь в буржуйке.
– В общих чертах понятно, – кивнул Богдан.
– Что такое «месседж», даже не каждый режиссер понимает. И уж только единицы способны воплотить его в жизнь. Талант, он или есть, или его нет.
– С этим я с ходу соглашусь.
– Попробую тебе объяснить. Скажем, перед художником-живописцем стоит задача раскрыть зрителю образ собаки. Какую картину он должен нарисовать?
– Собаку, конечно. Можно щенка на руках у хозяйки.
– Неправильно! Типичное дилетантское решение вопроса. Собаку категорически нельзя рисовать.
– Почему?
– Да потому, что зритель этого и ожидает! – не слишком логично закончил Ростислав.
Ему уже не мешал ни грохот перфоратора за стеной, ни то, что Богдан не пил спиртного. Творец погрузился в тонкости своей профессии и желал приобщить к ним дилетанта – бывшего прапорщика.
– А что же тогда рисовать? – удивился Богдан.
– Собаку – ни в коем случае. Надо нарисовать будку. И вот тогда у зрителя подсознательно возникнет в голове образ пса. Доходчиво излагаю?
– Вполне, – кивнул Князев.
– Или же возьмем образ террориста. Не обязательно рисовать какого-нибудь «аллах-акбара» с бородой, как у Карабаса-Барабаса, обвешанного гранатами и оружием.
– Граната тоже оружие, – поправил режиссера бывший прапорщик.
– Это мелочи профессиональной терминологии, которые не меняют суть дела, – даже не обиделся Ростислав. – Главное в другом. Будь я живописцем, нарисовал бы мирный городской пейзаж. Мамаши с колясками. Офисный планктон по тротуару рассекает. Парень с девушкой целуются. Дети голубей кормят. Тишь да благодать, а картину назвал бы «За три секунды до взрыва». Вот тебе и «месседж» про террориста, который везде и всюду, невидимый, неслышный.
– В любой профессии свои секреты имеются. – Князев подлил себе томатного сока и закурил.
– Настоящий художник ничего впрямую зрителю не показывает, не говорит, он провоцирует на размышление, на сопоставление, – все больше заводился режиссер. – А уж зритель сам делает выводы, будучи уверенным, что сам до всего додумался…
Богдану хотелось спросить:
«Если ты такой умный, то почему сидишь сейчас со мной в подсобке, а не красуешься на Каннском фестивале?»
Но он промолчал. Ответ был налицо, его Ростислав держал в руке – стаканчик с водкой, ну, и вытекающая отсюда лень. Ростислав уже миновал тот возраст, когда можно начать карьеру с нуля. Запас творческих и жизненных сил исчерпался. Теперь оставалось лишь говорить правильные вещи.
– …думаешь, я уже того – спекся? – словно прочитав его мысли, спросил режиссер. – Нет, есть у меня еще порох в пороховницах, ягоды в ягодицах и песок в песочнице. Не веришь? Посмотри.
– Я ничего такого не говорю, – пожал плечами Князев.
– Не говоришь, но думаешь, – возразил Ростислав. Он полез в сумку, вытащил залапанный планшетник. – Я кино еще не доснял, все не смонтировал, но кое-что могу показать. Смотри. Это начало, можно сказать, увертюра, музыку я еще не подложил.
На экране появилось изображение. Московская улица. Молодая женщина среднеазиатской внешности о чем-то говорит с соплеменницами. Рядом проносятся машины, спешат прохожие. И среди этого столпотворения, среди этого стремительного потока огромного города ходит малыш – по-видимому, сын этой женщины. У нее явственно торчит живот, ждет еще ребенка. Мальчик совсем маленький – года два, чуть больше. Он ловко лавирует среди прохожих, останавливается на самом бордюре, смело смотрит на проносящиеся мимо него машины. Мать практически не обращает на него внимания, лишь изредка бросает косые взгляды, а с места не сходит, продолжая разговор с соплеменницами.
