Виктор замолчал, когда перед ними появился взбешенный Збышек. В правой руке он держал дубинку, а левой размахивал листом бумаги.
– Что это? – он сунул в лицо Виктору лист бумаги.
– Не знаю, я по-немецки не понимаю.
– Это разрешение на ввоз в лагерь заключенного, – Збышек по слогам прочитал имя заключенного: – «Сеймур Ра-фи-бей-ли». Получается, он не Толик? Значит, ты меня обманул?
– Пан Збышек зря волнуется, – сладчайшим голосом произнес Виктор. – Это невозможно – обмануть пана Збышека.
– Разрешение на выезд и въезд в лагерь выдают немцы. Был бы он Толик, они бы написали Толик. Немцы никогда не ошибаются!
– Никогда не ошибается только Папа римский! Будь Папа римский здесь в нашем бараке, он объяснил бы пану Збышеку, что одни имена иногда заменяются другими.
– Здесь? Его святейшество… – сбитый с толку Збышек торопливо перекрестился.
Виктор явно наслаждался произведенным эффектом:
– Напомните, как зовут его святейшество? – попросил он Збышека.
– Пий Двенадцатый, храни его Бог!
– А ведь у папы римского есть и второе имя, то есть первое?
Настоящее имя Папы римского истово верующий католик Збышек вспомнил не сразу.
– Пинелли?.. – запинаясь, произнес он.
– Не совсем так, но в целом пан Збышек прав. Его звали Джованни Пачелли. Нам это объяснили в институте безбожники из политпросвета, и я запомнил. Убедились, что у его святейшества Папы римского два имени.
Если ворвавшийся минуту назад в барак надзиратель Збышек был похож на разъяренного быка, то теперь после разговора о Папе римском он больше напоминал добродушного вола, покорно поедающего отруби.
– Пан Збышек когда-нибудь слышал имя Ленин?!
– Кто ж его не слышал? Имя посланника Сатаны!
– У пана Збышека сведения в целом почти верные, но товарищ Ленин признан также вождем всемирного пролетариата. На Волге среди татар он жил под именем Ульянов, а как переехал в Москву сразу стал Лениным. Все из-за того, что СССР состоит из республик. Пану Збышеку трудно представить себе, какие строгие законы в республиках. Вот я, например, Самарсков, если переехал бы на Украину, то меня переименовали бы там в украинца Самаренко. Толян в Калуге был Толяном, а в Азербайджане его сразу же переименовали в азербайджанца Сеймура Рафибейли. В Польше, наверно, не так?
– Не так. Божьей милостью я и в Кракове Збышек, и в Варшаве.
Оба, Сеймур и Виктор, вздохнули с облегчением лишь после ухода надзирателя.
– Ты заметил, всем заключенным для удобства дают прозвища? – сказал Виктор. – Ты не против, если я буду тебя называть Сейка? Правда, здорово. Звучит как выстрел. Сейка! Ты тоже можешь называть меня как хочешь.
– Я вспомнил Виктора Волкова, отличный парень, его в школе звали Витносным.
– Витносный мне не нравится, – наотрез отказался Виктор от предложенного прозвища.
– Ему тоже не нравилось. Всё. Тогда ты Витёк.
Витек поморщился, но возражать не стал. Так и решили.
Спустя месяц, когда они работали на карьере, к ним подошел надсмотрщик Казимир и повел их по направлению к лагерю.
– Будь человеком, не дерись, – издалека начал Виктор. – Хочу тебя спросить.
– «Будь человеком»! Пся крев! Я и так человек, – мирно прорычал Казимир, это могло означать, что сегодня он настроен на конструктивный разговор. – Чего тебе?
– Только узнать, куда мы идем?
– Вас вызвал пан Збышек.
– Что-то случилось?
Казимир насмешливо оглядел Виктора.
– А сам догадаться не можешь? Ты же все наперед знаешь?
– Всё не всё, но про нас троих кое-что сказать могу.
– Ну?
– Внимательно посмотри на меня. Видишь? Знай, я умру в ноябре от воспаления легких, Толян проживет дольше, дотянет до будущего года и умрет в страшных муках от заражения крови, – начал «вещать» Виктор с легким подвывом в голосе, поглядывая на ненавистную дубинку в руке Казимира. – А тебя в ноябре заберут на фронт. Именно в начале ноября.
Побледневший надзиратель шел рядом.
– Наверно, заберут, если лагерь закрывается, – вслух подумал Казимир. – Меня убьют там?
– Ночью я все разузнаю, а утром расскажу, – пообещал Виктор нормальным голосом. – Ты только уточни, когда лагерь закроют.
– Сказали, что скоро. Но о фронте разговора не было. Смотри, как все обернулось. – Надзиратель заметно сник и выглядел крайне озабоченным.
Ничего нового о своей фронтовой судьбе Казимиру узнать не удалось, потому что утро следующего дня Виктор и Сеймур встретили в товарном вагоне, который увозил их во Францию, на немецкий военный завод. Збышек под большим секретом сказал Виктору, что в связи с нехваткой продовольствия в Германии и на фронте их лагерь закрывается, а сорок три человека, в том числе Виктор и Сеймур направляются туда, где нужны дополнительные рабочие руки. О том, что будет с остальными обитателями лагеря, Збышек ничего не знал. На прощанье Збышек в качестве подарка дал Виктору несколько крупных картофелин, два пайковых куска сала и полкаравая хлеба. При этом он, заглядывая Виктору в глаза, попросил при возможности замолвить за него словечко святому Стефанию. О дальнейшем трудоустройстве пана Збышека немцы пока не говорили, поэтому будущее представлялось ему неясным и тревожным.
В тот же день перед отъездом заключенным выдали ботинки, изготовленные из эрзац-кожи.
Ехали в товарном вагоне, оборудованном двухэтажными нарами. Решетчатая перегородка отделяла небольшое караульное помещение с четырьмя охранниками от остальной части вагона. Пассажирам – сорока трем заключенным мест хватило на всех. Кроме Сеймура и Виктора, ни одного обитателя из четвертого барака в вагоне не оказалось.
Подарок Збышека – три свертка с едой – были упакованы в газетные листы на немецком языке. Немецкий Сеймуру довелось изучать в детстве, в течение всего двух недель во втором классе, до того как его перевели из общеобразовательной 171-й школы в 28-ю экспериментальную – по месту жительства, в которой вместо немецкого его стали обучать итальянскому и латыни.
В учебнике по немецкому языку подпись «Анна унд Марта баден» была сделана под картинкой с двумя купающимися в бассейне девочками. Эта единственная немецкая фраза и картинка почему-то навсегда застряли в памяти Сеймура.
Полосы армейской газеты были заполнены текстом и фотоснимками, сделанными в Берлине, Риме, Париже, Минске, Киеве. Фюрер, военные парады, танки, авиация… Сеймуру часто бывало грустно, но такую пронзительную и безысходную тоску он испытал только сейчас, когда явственно почувствовал, что этот новый порядок со свастикой, уничтоживший мир, в котором он был так счастлив, останется с ним навсегда.
