К слову, и во «внучатах Ильича» не побывал Влад Гордин, и форменного пионерского галстука у него не было в школе. А когда класс выводили по красным числам календаря на линейку – да, стоял там и он, но стоял как бы самозванцем, – никому и в голову не могло прийти, что Гордин – почти чуждый элемент, затесавшийся в ряды. И в подмосковные пионерлагеря он не ездил – пронесло, и солнечный «Артек» ему не светил ни при какой погоде: дядья и по отцовской, и по маминой линии сидели по пятьдесят восьмой статье, семья никак не могла считаться образцовой. Нельзя сказать, что, взрослея, Влад Гордин становился преданным врагом советской власти со всеми ее коммунистическими заклинаниями и смехотворным намерением перегнать Америку по надою молока, но эта власть его брезгливо раздражала, он привычно видел в ней досадную помеху всему приятному и доброму, что случалось под солнцем. Нет, не из таких рядовых ребят выходили на площадь беззаветные диссиденты-шестидесятники, но именно они, рядовые, четверть века спустя хлынули на улицы, отстаивая наконец-то проклюнувшуюся русскую свободу.
А престарелого абрека Мусу русская свобода ничуть не волновала и не трогала: свобода горной тропы вела его по кругу. Окажись он чудесным образом в Москве, во главе отряда отважных головорезов, он не кинулся бы первым делом грабить Кремль и насиловать балерин Большого театра. Державная Москва с ее красным царем для него как бы вовсе не существовала, она не возбуждала в нем никаких чувств, словно бы находилась на Луне или же на Марсе. Его желание было иным: избавиться от незваных чужаков в родном горном краю, будь они русскими, евреями или татарами. Не поздоровилось бы в этом случае и недужным обитателям санатория «Самшитовая роща» – и не потому, что содержали они в себе ужасную заразу, а по той причине, что Муса их сюда не приглашал и мог с легкостью без них обойтись.
У всякого прямоходящего существа свое представление о свободе, и, хотя воображаемая картина размыта и расплывчата для всех без исключения, индивидуальные особенности играют тут не последнюю скрипку. Свобода рук, свобода ног, свобода мысли! Для рыжей Эммы зеленый Кавказ был куда свободней и милей ее родного Ленинграда, того сумрачного Питера, откуда Великий Петр собирался грозить шведу и показывать ему кузькину мать. А не будь здесь в помине всех этих абреков-чебуреков, всех этих клекочущих на непонятном орлином языке горбоносых аборигенов, которых она побаивалась в глубине души, Кавказ казался бы ей еще милей, еще свободней. Кавказ – курортный пригород России, подлокотник державного кресла! Плохо, конечно, что Сталин переселил всех этих туземцев куда-то в Сибирь, но как было бы хорошо, если б они там и остались навсегда. Для них, может, и хуже, зато для нас лучше. Своя рубашка ближе к телу, и это можно сказать и о свободе.
Валя Чижова своими расчудесными синими шариками смотрела на вопрос несколько иначе. Валя, конечно, была за свободу, это ясно. Но, не зная толком, что это такое, она чистосердечно принимала несвободу окружающего ее советского мира за хрустальную свободу.
Что же до Семена Быковского, бывалого человека, то свобода была для него понятием сугубо книжным, из научно-фантастических романов, которые Семен любил почитывать. Искать свободу вокруг себя, в пределах видимости, было гиблым делом, пустой тратой времени. В Нью-Йорке, говорят, есть свобода или в Париже, но и в это верилось с трудом. Откуда она там возьмется, свобода, если и парижане, и американцы – такие же люди, как и мы, с температурой 36,6 и косым пробором на голове? Люди придумали свободу, потому что ее никто в глаза не видал, никогда ее не было и нет. А есть только акварельное описание свободы и приказ за нее погибнуть в кровавом бою: «Славься, Отечество наше свободное!» Обезьяна на ветке – та была свободной, а как только спустилась на землю и превратилась в человека, сразу стала подневольной. Значит, надо либо обратно лезть на дерево, либо делать вид, что все у нас со свободой в полном порядке. И если кто начнет сомневаться и разинет варежку, тому впаяют лет десять, чтоб пересмотрел на нарах свои взгляды и исправился в трудовом коллективе, на лесоповале. Семен не хотел ни на дерево, ни на лесоповал и помалкивал. Проще всего было сплавляться по жизни, как плоту по реке. Так он и плыл.
10
Лило.
Гром всхрапывал и ворочался с боку на бок. Потом кто-то, словно бы вцепившись в небо по краям, с треском разрывал его надвое и космический грохот вываливался из черной прорехи на землю. Магниевые вспышки молний выхватывали горный лес, вольный дикий свет настигал зверье в норах и людей в постелях под крышами их жилищ.
Влад любил грозу. Ему нравилось не бояться смутного восторга от прикосновенья к этой грохочущей вечности. Не смертельная сила молний его завораживала, а их красота. Ощущая свою крохотную малость рядом с хаосом, самодостаточным и непреклонным, он радовался тому, что жив.
– Влад, ты где? – услышал он Семена из сырой глубины блиндажа. – Иди к нам!
Покосившийся и почти ушедший в землю блиндаж, сохранившийся на склоне горы со времен войны, напоминал заброшенную мансарду на зеленом скате крыши. Только силою воображения можно было представить здесь, в ветхой землянке, готовых к смерти людей – в солдатских гимнастерках, в раздолбанных сапогах, с винтовками. Может, наспех сколоченный из досок и жердей стол стоял посреди комнаты, может, камелек дымил – обязательное свидетельство недолгого человеческого присутствия. Ничего не осталось: ни стола, ни огня, и те люди ушли или были убиты.
– Ну, ты где? – повторил Семен.
Влад выглянул за порог, в пустой дверной проем, за которым завесой стоял ливень, а потом повернулся и шагнул на зов. В помещении было сыро, но сухо; только в дальнем углу шлепали на разные лады капли воды по земляному полу.
– Так теперь и будем тут стоять? – кутаясь в вязаную кофту, спросила рыжая Эмма немного раздраженно. – Семен, а Семен!
– Дождь, – сказал Семен и улыбнулся Эмме. – Дождь! В каждом дожде, считай, есть капля Иордана. И мы, значит, сейчас проходим обряд очищенья. Или крещенья – как кому больше нравится. – Он взглянул на Влада Гордина и ухмыльнулся чуть заметно. В сумраке землянки этого никто и не заметил.
Влад независимо пожал плечами. Креститься он и не думал, очищенье среди бела дня, под дождем, тоже его никак не привлекало. Иордан – это другое дело. Иордан вытекал как будто прямо из его сердца, на его травяном берегу он видел не Иоанна Крестителя, а ватагу горбоносых евреев в разноцветном рядне, с короткими мечами в сильных волосатых руках, открытых до локтя.
А Валя Чижова готова была хоть мокнуть под дождем, хоть плавать в еврейской реке на краю земли. Валя Чижова была влюблена, душа ее сочилась светом и медом. Подобравшись поближе к Владу, она улыбалась во все свое милое лицо – хотя грома боялась страшно.
– Дождь, – прислушиваясь к ровному гулу ливня, повторил Семен Быковский. – Гроза. Хороший фон для посвящения в рыцари печального образа.
– Это мы – рыцари? – нетерпеливо спросила Эмма.
– Да, мы, – ответил Семен. – Кто ж еще?
– Все мы? – уточнил Миша Лобов. Похоже, он сомневался в том, относится ли сказанное Семеном Быковским и к нему тоже.
