Поезд «Москва – Грозный» уходил вечером, от Грозного до Эпчика на машине добираться полдня. Ну и от Эпчика до этой самой Самшитовой рощи ехать часа два-три. Само собой разумеется, что ни в Эпчик, ни тем более в Рощу самолеты не летали: там аэродромы еще не построили. Можно было лететь в тот же Грозный или до Орджоникидзе, а там пересаживаться на машину и трястись по горным дорогам до самого места, но полковник Шумяков испытывал чисто русскую привязанность к поездам дальнего следования с их размеренным купейным бытом, с их преферансом и, вперемежку с рюмками, чаем из стаканов с подстаканниками. Поезд едет, служба идет. И выигрыш нескольких часов служебного времени в беспокойных полетах-перелетах полковника никак не манил и не привлекал. Успеется…
Тем более не спешил Шумяков очутиться в Самшитовой роще – туберкулезном гнезде, где заразу подцепить как два пальца облить. Туда ни за орден, ни за что другое соваться не стоит. Штаб операции можно развернуть в райотделе в Эпчике – хотя и в городишко с таким имечком ни один нормальный человек по собственному желанию не поедет. Давно пора всем этим Епчикам с Гоцатлями присвоить культурные современные имена: можно Солнечногорск, можно Высокогорск или же Крутогорск. А то ведь от этих непонятных названий так и разит местным буржуазным национализмом, вредный смысл в них заложен – и это уже не говоря о том, что, выговаривая дикие слова, язык сломаешь в два счета.
«День отъезда – день приезда» в отчете по командировке считаются за один день. Но если сорок восемь часов считать за двадцать четыре, то длина недели или месяца, а тем более года от этого не изменится ни на минуту. Это какой-то умник придумал такую белиберду для сокращения командировочных расходов… Так или иначе, с сегодняшнего дня полковник Шумяков считался выбывшим в служебную командировку на Северный Кавказ.
Оставшееся до отхода поезда время Шумяков решил потратить с пользой: распрощавшись с женой, он прихватил свой чемоданчик и отправился в Столешников переулок, в пивной бар «Яма». Сбитые тысячами и тысячами ног мраморные белые ступени вели в притемненный прохладный полуподвал. Эти стоптанные, с голубыми прожилками ступени навевали почему-то благородную мысль о римской бане для вольнолюбивого плебса: вот сейчас откроется взору обширный зал, набитый кайфующими гражданами, у каждого в одной руке люфа, а в другой – шайка. В питейном зале пивной, пропахшей благородным напитком и сырыми опилками, теснилось действительно не менее сотни посетителей. Они по-братски тесно, плечом к плечу, сидели за длинными столами, уставленными тяжелыми пивными кружками, подходящими также и для того, чтобы съездить соседу по башке, и щербатыми тарелочками с мелкими, размером с таракана, коралловыми креветками, осклизлыми на ощупь и загадочными на вкус. Рубленый гул всеобщего разговора висел под низким сводчатым потолком зала.
Найти свободное местечко было непросто. Наконец Шумяков втиснулся со своим чемоданчиком между двумя мужиками, преданно припавшими к кружкам. Опытный Шумяков сразу понял, что мужикам нездоровится после вчерашнего, и вот теперь, на его глазах, нездоровье уходит от них, и они с каждым глотком возвращаются чудесным образом к созидательной жизни. Шумякову хорошо было ощущать себя сопричастным к замечательному чуду.
Один из мужиков допил пиво из кружки, придвинул к себе вторую и уставился на Шумякова понимающим взглядом. Подступило время сердечных разговоров.
– Между прочим, – начал мужик и мокрыми губами пришлепнул, – вот это вот всем помогает, – и ладонями кружку приобнял. – Вон народу сколько приперло! Народ-то не дурак.
– Не дурак, – охотно согласился Шумяков. – Только придуряется.
– Ну да, – кивнул мужик. – Придуряется, потому что ему простор нужен. – Он был настроен на философский лад. – А где его взять-то?
– А на кой ему простор? – привычно поинтересовался Шумяков.
– А ты у любого спроси! – с большим убеждением сказал мужик и битком набитый зал обвел свободною левой рукою. – Без простора у русского человека душа лопается.
– С перепою у человека что хочешь лопнет, – насмешливо щурясь, сказал сидевший над своим пивом по другую сторону стола худощавый человек с черным чубчиком, небрежно брошенным на лоб. – У тебя, батя, есть простор? А? Где он?
– У меня лично нету, – беспечально признал мужик. – Я сам в коммуналке живу, у меня весь простор – коридор.
– А если бы у тебя вместо коридора река Волга текла, – весело глядя, сказал Чубчик, – ты что, в Стеньку Разина, что ли, превратился б на просторе? Шемаханскую царевну утопил – девушку-красавицу?
Вопросы были непростые, и мужик старательно наморщил сильный лоб.
– Я не про себя говорю, а про народ! – уклончиво ответил мужик и оглядел полный зал, остановив взгляд на ближайших соседях, сидевших с ним плечом к плечу, – на плечистом дядьке, со знанием дела разбиравшемся с креветками, и на Шумякове, слушавшем внимательно, но без интереса.
– Тогда, значит, ты есть народный дурак! – постановил Чубчик.
Услышав такое, мужик потянулся к порожней кружке, прикидывая, как сподручней достать обидчика по роже.
– Поставь кружку, – внятно посоветовал плечистый сосед. – Это же знаменитый писатель, тебе за него пятнадцать суток припаяют. Писатель Некрасов, он сюда часто ходит. Лауреат Сталинской премии.
– А так и не угадаешь… – промямлил народный дурак и кружку опустил на стол.
Шумяков взглянул через стол на писателя, а потом глаза обманчиво навел на пивную пену в кружке перед собой. События приобретали неожиданный оборот. Увлеченно вслушивался в застольную беседу не только командированный на Кавказ лубянский полковник, но и приятель Некрасова, сидевший с ним бок о бок, – молодой человек в латышском студенческом корпоративном картузе с лакированным козырьком, с ясными глазами табачного цвета и нежным обводом подбородка. Этот молодой человек не был похож на латыша, да и к славянскому племени едва ли можно было его причислить. Пропуская татар и моржовые народы Крайнего Севера, оставалось предположить принадлежность ясноглазого юноши к еврейскому нацменьшинству.
– Ты, Вика, в точку попал, – сказал предполагаемый юноша. – Он красавицу угробит. Ты на него только погляди! – Как видно, юноша хотел скандала.
– А вы, молодой человек, – вступился Шумяков за подозреваемого в грядущем убийстве народного дурака, – лучше бы кепку сняли – тут вам все же не синагога.
Реплика проницательного полковника свидетельствовала о том, что он в еврейских делах не профан и национальный вопрос ему не чужой.
– А что тут – церковь, что ли? – не помедлил с реакцией писатель. – Ты, дядя, хоть горшок на голову надень, тебе никто слова не скажет. А, Моня? – И обернулся, как бы за поддержкой, к своему молодому товарищу.
При неприятном слове «Моня» полковник Шумяков слегка поморщился, а народный дурак не проронил ни звука, налег грудью на стол и, запрокинув голову, влил в себя полкружки, испытующе глядя на мир поверх мутного ободка. Разговор завязывался интересный.
