– Ну, это ты зря, – отвел глаза Семен. – Ничего ведь у тебя не изменилось: что было, то и есть; все при тебе.
– Здесь, – приложил Влад ладонь к левой стороне груди, у плеча, – ничего не изменилось. А здесь, – ткнул указательным пальцем в лоб, между бровей, – еще как изменилось, Семен!
– Да ладно тебе! – досадливо повел головою Семен. – Просто ты хочешь бежать впереди телеги.
– Далеко не убегу, – усмехнулся Влад Гордин. – До тупика только… Эмму тоже вызывают?
– Пока не вызвали, – ответил Семен. – Ее в конце недели переводят на кумыс, под Уфу. Направление уже есть. Может, пронесет.
– Не посадят, говоришь? – без особого интереса спросил Влад. – Выпишут, и все?
– Хорошо бы, – горько покривил лицо Семен Быковский. – Но то, что всех разгонят, это наверняка.
– Домой поедешь? – спросил Влад.
– Хорошо бы собраться человек пять, – сказал Семен, – и махнуть к морю через горы. А оттуда уже по домам… Это, конечно, если все обойдется.
– Если не заметут, – жестко уточнил Влад Гордин. – Тогда я с вами.
– Ну конечно, – кивнул Семен. – Тут идти дня три – мимо Джуйских озер и вниз. Ребята в прошлом году ходили, говорят – чудо!
– Я до озер с вами дойду, – предупредил Влад, – и там попрощаемся. Тишь да гладь… А то со мной что случится дальше по дороге, а вам отвечать: уморили, скажут, товарища.
– Ну и шутки у тебя! – отмахнулся Семен Быковский. – Ты умирать, что ли, собрался? Так мы все такие. Забыл?
– Забудешь тут… – поморщился Влад Гордин. – А если забыл – напомнят! Ну да ладно. – Он потянулся за сигаретой, закурил. – Себя-то самого чего дурить. У кого это я читал: «Так уж вышло, что ничего не вышло».
Точно сказано, в точку.
Из черных зарослей к корпусу вышел кургузый мужичок в жеваном пиджаке, надетом на майку, и, не доходя входа, раздумчиво остановился в желтом свете фонаря. Влад узнал его: это был тот самый, что в банный день привел вислозадую тетку в кусты, уложил ее в траву и раздавил мышонка. Постояв, мужичок недоуменно пожал плечами, развернулся и пошел прочь от корпуса. Влад и Семен молча глядели ему вслед.
– Этого не выпишут, примерно-показательного, – сказал Влад Гордин. – Чего его выписывать? Про тубплиеров он ничего не слыхал, зато уверен, что советские люди не умирают. Вот он и есть настоящий герой нашего времени, надо ему за это медаль дать.
– Кагэбэшник про Ленина тоже спрашивал, кто его скинул, – вспомнил Семен Быковский. – Это похуже тубплиеров будет.
– Кто скинул! – вдруг оживился Влад Гордин. – Да любой мог взять и скинуть! Хоть я! Скажу: это я скинул, дорогие товарищи. А что? Мне ведь все равно терять уже нечего.
– Есть, Влад, что терять, – сказал Семен. – С Лениным они сами пусть разбираются, а вот на солнце, откровенно говоря, тебе нельзя, для тебя горное солнце – нож. На Джуйских озерах печет еще сильней, чем здесь: сплошной ультрафиолет.
– Вот и здорово, – ответил на это Влад Гордин. – Я купаться знаешь как люблю! Поплаваешь, потом на бережку полежишь, позагораешь. Жизнь!
– А потом… – протянул Семен.
– А потом суп с котом, – отрезал Влад. – Другое измерение.
Эти озера, до которых было часов семь пешего хода и которые он решил определить тупиком своей жизни, представлялись Владу Гордину красивым краем обжитой земли – даже и не озера, а пограничная река Лета в зеленых берегах. По эту сторону, в райских зарослях, водились звери, и росли цветы, и пчелы гудели над цветами, но и человеческое присутствие угадывалось: кое-где, у черных кострищ, валялись порожние бутылки и скукоженные презервативы. А та сторона была пустынна, горизонт лежал близ берега, и пели шакалы. Неподвижная темная вода разделяла берега, вода без лодок и рыб.
Влада Гордина тянуло к этой маслянистой воде, в которую надо будет войти, когда придет срок. Сидеть в траве, на берегу, обняв согнутые в коленях ноги, а потом, когда день сольется с ночью и тьма станет неотделима от света, – войти. Когда время замедлит свой ход, остановится и исчезнет.
В эти свои видения в зеленовато-коричневых тонах Влад не допускал никого. Разглядывая странные картины, мастерски написанные, он испытывал мрачное удовлетворение: лишь ему одному дано видеть чудо будущего, перенесенное на холст, и никто иной не сумеет и не посмеет войти в тайный стальной бункер, куда он запер свои сокровища. Его будущее принадлежит ему одному. Истончаясь к концу дней и заострившись до остроты иглы, оно беззвучно проколет пелену между этим светом и тем… Прежде, до посещения московского противотуберкулезного диспансера, Влад Гордин был нечувствителен к подобным высоким материям, жизнь занимала все двадцать четыре часа в сутки без остатка, и на рассуждения о смерти – чьей-нибудь, попадавшей изредка в поле зрения, или, того пуще, своей – не оставалось времени. Смерть казалась Владу явлением сущим, но не имеющим к нему прямого отношения. Теперь все изменилось. Чем ближе прорисовывалась последняя остановка на Джуйских озерах, тем неотвязней преследовало его и не отпускало захватывающее ощущение смерти.
А об открытии, сделанном тем вечером в доме Галины Викторовны, он рассказал своим уже наутро: обстоятельства болезни, загнавшей сюда, в «Самшитовую рощу», три сотни отмеченных туберкулезом людей, не принято было держать в секрете – как за оградой санатория, на воле. Каждый больной ощущал себя здесь частью целого, частицей сгустка неимоверной слепой беды, не признающей ни порядка, ни правил. Общая страшная судьба, от которой никому не дано было уклониться в стае, помогала удержаться и жить.
Валя Чижова жалела Влада как умела. Она жалела бы его еще жарче, если б все без исключения проявления этой самой болезни не были ей привычны, как воздух. И здесь, в Роще, и на работе, в московской туберкулезной больнице, болезнь Коха окружала ее, не оставляя просвета. Узнай вдруг Влад Гордин, что не хирургический нож его ждет, а свалившийся как снег на голову шприц с инсулином, жалость Вали была бы еще глубже: туберкулез – привычная беда, своя, а диабет – чужая и новая.
А Владу было тяжко, муторно; он, сильный, словно бы ног не мог вытащить из вязкой трясины. Валя так хотела как-нибудь помочь ему, что-нибудь милое подарить по щедрости души, но не знала что. Она много чего не знала, и раньше это не мешало ей жить. Теперь, глядя на Влада Гордина, она испытывала горькое беспокойство. Наконец придумала: уговорила свою соседку по палате, трудную на подъем женщину с двумя кавернами в правом легком, перебраться на одну ночь в чулан под лестницей, на случайную койку. Убеждала, приводила неоспоримые бабьи доводы – и уговорила. И, сияя своими синими шариками, доложила Владу: у них есть целая ночь, не надо валяться в кустах, как каким-то бродягам бездомным, и на тумбочке можно накрыть стол – поставить бутылочку, печенье из ларька, чай из термоса. Все у них будет по-настоящему, хоть на одну ночь. Главное, чтоб дежурная сестра не приперлась, а то выпишут в два счета. Но мы дверь-то припрем как-нибудь, и, пока сестра будет стучать и дергать, можно спокойно уйти через окно: тут же невысоко.
