Чистка Тридцать Седьмого Года осталась в памяти у тех, кто ее пережил. А обрушилась она и на работяг, и на интеллигентов-прослоечников, и на военную косточку, и на снабженцев, и на руководителей с подчиненными, и на поповичей с поповнами, и на семя выведенных уже под корень кулаков, и на славных славян, и на притихших к тому времени иудеев, и на безобидных татар со средне-азиатами – всех угомонил, никого не забыл рябой Хозяин. То была образцово-показательная Великая чистка, а до нее и после предпринимались чистки пожиже. Эти очищающие народный организм действия, начавшись в октябре семнадцатого года, никогда, по сути дела, и не прерывались: кого вычищали со службы, вылущивали из привычной среды, а кого сажали в лагерь либо кончали на лесной лужайке или в расстрельном тупике. Каждому свое, и нечего озираться и с завистью поглядывать на соседа: зависть – нездоровое чувство, оно мешает строительству новой социалистической жизни. Да и не оглядывались – пряча глаза, держались от греха подальше…
Потом Хозяин откинул свои мягкие кавказские сапожки, но верховный страх, внушенный им, никак не выветривался из поднадзорного, просеянного сквозь мелкое сито общества. Жить под знаком чистки трудно, но человек не собака, человек ко всему привыкает. И помаргивает в темном углу уголек надежды: авось беда пройдет мимо, все как-нибудь образуется…
Подъезжая к «Самшитовой роще», Бубуев с удовольствием прикидывал, что он немедля по приезде предпримет, и рисовал картины одну ярче другой. Проще всего было бы устроить общее собрание коллектива – медперсонала и больных, проработать отщепенцев до самых костей и вычистить их – с позором выписать немедленно. Но не зря же говорят – «простота хуже воровства», разговоры о таком собрании пойдут по району, а то и по области, и разразится скандал. И во всем станут винить директора, и Красное знамя отнимут наверняка. Нет, так дело не пойдет. Лучше организовать генеральную проверку, выявить виноватых и выписать их без шума, по всем правилам – с прощальными рентгеноснимками, медицинскими заключениями и уведомлениями по месту работы с указанием причины выписки. Провести, другими словами, солидную чистку санатория. И чтоб все было как положено.
Первым попал под раздачу Пузырь – сызранский профсоюзник, ведавший в своем городе оформлением путевок в лечебные санатории. Скрупулезная проверка выявила, что Пузырь никогда никаким туберкулезом не болел, а путевки выписывал себе сам, чтобы хорошенько отдохнуть от канцелярских трудов и подышать свежим горным воздухом Кавказа. Год за годом он приезжал как неизлечимый хроник в «Самшитовую рощу» на три месяца, на казенные харчи. Липовая справка, много лет тому назад полученная по знакомству у главврача диспансера, удостоверяла в том, что Пузырь страдает застарелым туберкулезом в совершенно неизлечимой форме и санаторный режим рекомендован ему для общего поддержания сил. К сызранцу с его крокодильим аппетитом привыкли в «Роще», его приветливо встречали, а провожали с пожеланиями встретиться снова в следующем году. Таблетки ему выдавали скорее для порядка, чем в недостижимых лечебных целях, он их аккуратно складывал в порожний спичечный коробок, а потом, вечерком, выкидывал в ручей. Он был совершенно здоров, и если его и следовало лечить, так это от обжорства. Энергия его целиком уходила на переваривание пищи. Все его любили за покладистость и своего рода замкнутость характера. Он никогда никому не набивался в приятели, не вмешивался в чужие дела и ни на что не жаловался. Он отдыхал.
Дело Пузыря директор Бубуев одним росчерком пера выделил в отдельное производство. Никаких связей между Пузырем и антисоветскими тубплиерами обнаружено не было, и кара, возможно, по-хорошему обошла бы его стороной, но профсоюзная должность сызранского гостя выводила директора из себя, само это слово – «профсоюз» после разговора с московским полковником действовало на Бубуева как красная тряпка на быка. Участь Пузыря была решена, и он, собрав манатки, поплелся со своим чемоданом на автобусную остановку.
А расправа над тубплиерами была запланирована на следующую неделю.
Полковник Шумяков не стал дожидаться расправы. Он ограничился тем, что выслушал по телефону доклад Бубуева о предстоящей, с неукоснительным соблюдением социалистической законности, выписке виновных и отбыл в Москву. Сидя в своем лубянском кабинете, полковник ознакомился с зоологической экспертизой профессора Вадимушкина и удовлетворенно хмыкнул: галбац мог быть! А раз так, версия о растерзании разбойника Мусы имела право на существование. Что же касается волкольва, ловить его на кавказских кручах никак не входило в компетенцию полковника Шумякова. Грызя привезенные из командировки грецкие орехи, Шумяков заказал еще одну экспертизу – на этот раз в московском Институте судебной психиатрии имени Сербского. Одному из ведущих специалистов института, поддерживавшему доверительные отношения с Лубянкой, предлагалось подтвердить или опровергнуть склонность удрученных ходом туберкулезного процесса людей к нервным срывам и психическим расстройствам, могущим привести к антиобщественным, антисоветским поступкам. Специалист – разработчик психиатрической теории под названием «антисоветский синдром» – с подъемом взялся за дело и доступно разъяснил, что такое не только возможно, но и более чем вероятно: ослабленный борьбой за выживание организм негативно влияет на всю нервную систему, прежде всего на головной мозг, и замутненное сознание способно завести такого больного в антисоветские дебри, где, как показывает опыт, советским людям с нормальной психикой просто нет места.
Рыжей Эмме повезло, ее не успели зачислить в антисоветчицы и выписать из санатория по всем правилам. За несколько дней до начала чистки ее отправили под Уфу, на кумыс. Семен Быковский провожал Эмму до автобуса, прощание их было грустным. Рыжая Эмма совсем исхудала, вязаная кофта висела на ее плечах, как на вешалке. Надежды на то, что башкирский кумыс вылечит и спасет, почти не было. Семен долго смотрел вслед уходящему автобусу, гадая о том, суждено ли им когда-нибудь встретиться. И все-таки ей повезло: угоди она под выписку, дорога в Уфу была бы для нее закрыта. Вот и говори после этого, что судьбы нет, а есть только диалектический материализм.
Подготовка тубплиеров к выписке шла меж тем полным ходом. Врачи готовили медицинские характеристики, Бубуев сочинял письма по месту службы наказуемых, а завхоз помечал галочками в бегунке, сдано ли в сохранности казенное имущество, которым пользовались в санатории опальные больные: простыни с одеялами, библиотечные книги, бутылки-плёвки, стеклянный графин для воды со стеклянной же пробкой. Надо было и с рентгеном легких успеть, и кровь обязательно сдать на анализ. Все честь по чести, чтоб комар носа не подточил. На дворе новые времена – оттепель, а не какой-то там ледовитый зусман культа личности. И благо советского человека, пусть даже и туберкулезника, превыше всего – если он, конечно, не сидит за решеткой, а чудесным образом находится на свободе.
Выписка Быковского Семена, художника, и всей его банды не составляла, таким образом, никакого труда. Бюрократическая процедура, хоть и была сведена к минимуму, никак не коробила наблюдателя и не вызывала сомнений в соблюдении установленного порядка. Решение о выписке, по указанию Бубуева, было передано приговоренным регистраторшей Региной с медовыми волосами под расписку. Вызывать тубплиеров на ковер для разноса и беспечального прощания директор не пожелал – слишком много чести, а вот золотоволосую Регину вызвал и приказал ей передать выписные бумажки молча, без охов и без ахов, и вообще держать рот на замке.
