Когда ушедшие скрылись из вида, Влад освобожденно потянулся всем телом и улегся на землю, поверх спального мешка. Каждое прикосновение к обгоревшей от сильного солнца коже причиняло боль, и вчерашнее пьянство не прошло даром – голова Влада гудела, в горле пересохло. Может, это и не от коньяка, с сомнением прикинул Влад, может, это яд бродит в легких. Он с трудом, вжимая голову в плечи, поднялся на четвереньки, потом встал на ноги и побрел к воде – пить. Лошадь, подойдя близко, глядела на него укоризненно. Морщась от приливающей головной боли, Влад повесил ей на шею торбу с остатками овса, а потом зачерпнул озерной воды в жестянку из-под консервов и выпил залпом, не отрывая губ от зазубренного ободка.
Голову отпустило. Он повалялся еще часок, вслушиваясь в свое больное тело и не слыша ничего. Никто, собственно, и не говорил, что тело должно подавать ему какие-то особые сигналы в этот последний день. Он знал, что иногда вместе с кашлем появляется кровь, и это конец. То было теоретическое, литературное знание, Влад Гордин никогда в жизни такого не видал. Теперь и спросить было не у кого, а то бы он спросил. Не у кого, да и некогда: скоро он получит ответы на все свои вопросы, даже и незаданные. Ему хотелось верить, что получит, и это, пожалуй, укладывалось в тупик жизни, светящийся надеждой.
Настораживало другое: он испытывал голод. Острое чувство голода рисовало перед ним картинки, живо сменявшие одна другую: душистая теплая краюха хлеба с половинкой луковицы, щедро приперченный суп харчо, дымящееся мясо в обугленном жиру, тушки соленых огурцов защитного цвета. По углам картинок почему-то порхали ангелы с оттопыренными сливочными пальчиками. Это был, наверно, рай: тепло, летуче. Влад Гордин с огорчением подумал о том, что пива здесь не видать, – и тотчас появилась в поле зрения пивная кружка в белом берете пены, свесившейся набок. Можно было начинать. Влад поднялся с земли и побрел к опушке, где Валя Чижова нашла белые грибы размером с трехлитровую банку.
Грибы, не таясь, стояли на земле на своих толстых мускулистых ногах. Грибы толпились, можно было без помех набрать их целое ведро, но ведра не было у Влада. Можно было отнести их в охапке на стоянку, к кострищу – но это было ни к чему. Вывернув один гриб средней величины, Влад обтряс землю с корня и вгрызся в мякоть. Соль пришлась бы тут кстати, но не было и соли. Влад жевал и глотал пахучую безвкусную массу, и чувство голода понемногу отпускало. Шастая в кустах, он поднял целую тучу мелкой жалящей твари, и теперь комары с отвратительным писком кружили вокруг его головы.
Никого не было кругом, и никто не появлялся. Влад Гордин вернулся к воде – смыть пот и приставший к коже растительный сухой мусор, а потом передумал: зачем это? Все равно ночью все будет кончено. И какая разница, чистая будет у него кожа или нет. Лежа на своем мешке, Влад лениво считал до ста, сбивался и начинал снова. Ничего не происходило. Он, приподнявшись, откашлялся – крови не было. Лошадь подошла и терпеливо глядела на человека.
Влад назначил себе время – ночь, пора темноты. Люди почему-то чаще всего умирают ночью, если это не война и не мор. Почему так получается, Влад Гордин не знал, хотя когда-то, походя, задумывался над этим, а теперь ему было лень гадать. Может, смерть придет к нему во сне. Он рассеянно вспомнил, что читал какую-то книжку об Индии, там, в городе Бомбее, тысячи бездомных спят как можно больше, валяются на улицах и спят. Мысль Влада заработала, очистилась память. Ну да, точно! Эти индусы не хотят просыпаться, потому что во сне жизнь проходит быстрее. Обезьяны или даже тигры в той же Индии спят, сколько необходимо для равновесия сил и не более того, потому что они, в отличие от людей, ничего не знают ни о времени, ни о неотвратимой смерти.
Тогда, читая, Влад усомнился в том, что бомбейские бродяги умно поступают. Надо было им действовать как раз наоборот: спать как можно меньше, чтоб больше времени оставалось на жизнь. Теперь Влад Гордин, пожалуй, был готов согласиться с бездомными индусами: сон помогает справляться с упрямой жизнью, растворяет ее в себе, как вода – крупинки сахара. Но и сон не брал Влада, его рассудок мерцал, становясь то прозрачным, как пласт льда, то затуманивался, когда дрема проплывала мимо и касалась окраин его сознания. Влад ждал того, что должно случиться ночью, он ждал назначенного им самим, такого уже близкого конца, и ничто не могло отвлечь его и увести в сторону от этого ожидания.
Лежа с закрытыми глазами, он без всякого интереса вспоминал прошлую жизнь. Так полагалось, все ее вспоминали – вот и он тоже. Из детства, из далеких бесправных лет, он ничего не мог припомнить, сколько ни старался. Где-то там, на лужайке детства, присутствовали папа с мамой, но скорее как размытые тени, а не как живые люди с теплыми руками. Папа с мамой исчезли в прошлом, таком, казалось бы, недолгом – на первый взгляд. Но это только на первый взгляд: прошлое, и лишь оно, занимало все обозримое пространство, там можно было вольно переходить от события к событию и не возникало принудительной нужды все выстраивать в хронологическом порядке и подтверждать достоверность того или иного случая со справкою в руках.
На сером, с жемчужным оттенком фоне прошлого возникали из глубины лица молодых женщин, красивые и некрасивые, но привлекательные и милые. Эти женщины, которых Влад Гордин вспоминал с благодарностью души, появлялись вразнобой: окололитературная Таня с «Войковской» была почти неразличима, а колхозная Фефелкина, приехавшая в Москву из деревни за вареной колбасой и прожившая у Влада четыре дня, занимала одно из первых мест в альбоме. Эта Фефелкина, имя которой было забыто напрочь, а фамилия сохранилась в памяти лишь благодаря своей необыкновенной неблагозвучности, не докучала Владу пустыми разговорами: поднявшись поутру с кровати, она немедленно приступала к мытью полов и стирке белья, хотя обстоятельства этого совершенно не требовали. Получалось так, что Влад Гордин безукоризненно относился ко всем своим женщинам, в каждой из них находя что-то особенно для него приятное; хоть ненадолго, на два-три дня, он влюблялся, а потом влюбленность проходила самым естественным образом. Но, в отличие от многих своих сверстников, без сладкого замиранья сердца он никогда не приближался к женщине, которую хотел увидеть в своей постели. Перелистывая страницы, Влад как бы искал прореху, грех, который мог бы предъявить себе сам и который этой ночью поставит ему в вину совсем другой Судья. Один, пожалуй, случай внушал беспокойство: как-то раз Влад клялся и божился, что случайная негаданная близость не будет иметь последствий, и женщина уступила, а он не сдержался и не признался и, стало быть, обманул доверчивую. И спустя отведенный срок услышал, что та женщина, которую он больше никогда не видел и встречи с которой не искал, родила ребенка – то ли мальчика, то ли девочку. Тот случай запомнился, он был нечист, и это теперь беспокоило Влада.
А больше почти ничего и не вспоминалось, не всплывало. Десятки газетных командировок, поездок по всей стране, по ее дивным захолустным углам не хотелось восстанавливать в деталях: восторг открытия, однажды пережитый, не повторить. Тянь-Шань, где на переправе его смыло с седла горным потоком и он чудом спасся, набитая мошкой под завязку сибирская тайга, белые поля ледовитой Амдермы, заросшие зеленым лесным мехом Карпаты – все это, полустертое ветром времени, осталось валяться по обочинам пути, ведущего в тупик последней ночи.
