Подобными братствами полон мир. Зря и некстати большевики делят его всухую на два пласта и прослойку: рабочие, крестьяне и трудовая интеллигенция между ними. А где нетрудовая интеллигенция? Не всех же еще пересажали в лагеря. И кого волнует одичавший крестьянин с его сохой? Где масоны? Где цыгане, в конце концов? Отнести их к рабочим, крестьянам или интеллигенции никак невозможно. Люди душевно объединяются по представлениям о мире, по общим странностям, по несчастьям, наконец. Те же ваххабиты или, к примеру, нудисты куда более тепло спаяны и объединены, чем пролетарии всех стран.
Люди тени под знаком беды сплочены потесней нудистов или масонов и лишь в своем кругу чувствуют себя неуязвимо.
Через всякое людское поселение, будь то Москва, Кривой Рог или село Серые Волки, пролегает свой «Бродвей» – главная дорога для пустопорожних прогулок населения: то, что называется «себя показать и на людей поглядеть». А чего на них глядеть? Зачем, казалось бы? Но гуляют с охотой…
По главной прогулочной аллее парка, тесно засаженной по обочинам поджарыми кипарисами вперемежку с рослыми тополями, мужчины и женщины прогуливались. Многие шли рука об руку, обмениваясь со встречными ничего не значащими репликами – так хорошо знакомые друг другу люди, вынужденные по той или иной причине безвыходно жить гурьбой на пятачке наигранно оживляются и вспыхивают фальшивым огнем, изо дня в день сталкиваясь лицом к лицу. Впрочем, такое случается и не на пятачке, а на широком пространстве. И не в тени, а на солнце. И не на Кавказе, а хоть бы и на противоположной стороне Земли. И вовсе не обязательно быть для этого чехом.
– Вот новичок! – определил, выхватив взглядом Влада Гордина из толпы, Семен Быковский, московский художник. – Идите к нам! – Освобождая место на скамейке, он придвинулся к рыжей девушке с тонкими розовыми губами, в вязаной кофте, накинутой на синий в горох сарафан.
Влад шагнул к скамейке.
– Вы чех? – дружелюбно спросил Семен.
– Нет, – сказал Влад Гордин, садясь. – Я, вообще-то, еврей.
Семен Быковский и рыжая девушка приятно засмеялись, как славному, но давно им известному анекдоту с бородой.
– «Чех», – объяснил Семен, – происходит от слова «чахотка», а не от «Чехия». Вы чех, я чех, Эмма, – указал он на рыжую, – тоже чех. Или, если хотите, чешка. Как вам больше нравится.
– Тогда я чех, – согласился Влад.
– Или тубик, – добавил Семен Быковский. – Так тоже можно.
– Нет, лучше чех, – решил Влад. – Не так противно.
– Дело вкуса, – сказала Эмма. – Но вы, пожалуй, правы… Это вас поселили в наш корпус?
Новости здесь разносились быстро, как в семье.
– Меня, – кивнул Влад. – К кубинцу подселили.
– А у вас что? – спросил Семен, и Влад сообразил: новый знакомец спрашивает, что у него, Влада, в легких: дырки? затемнения? справа или же слева? Как видно, с этим вопросом тут у них тянуть было не принято, его задают первым. Не как тебя зовут или из какого ты города, а «каверны? сколько?». То негр приставал, теперь этот. Вот скотина.
Влад дал ответ суховато.
– Мы тут всё знаем про ТБЦ, – сказал Семен примирительно. – Хоть диссертацию пиши… – Он повернулся к Эмме. – Ты какое лето тут сидишь? Четвертое? А я седьмое. Хроники! Как же не выучить всю эту науку?
– А я только попал, – горестно признался Влад Гордин. – Неделю назад я про это даже не слышал ничего… – Его вдруг потянуло рассказать случайному Семену и этой рыжей про военкомат, про рентгенолога в диспансере и как он за ручку двери не хотел браться голыми пальцами, чтоб не прихватить заразу. Они как-никак – свои, поймут с полуслова.
– Вам стрептомицин надо, – с большой уверенностью сказал Семен Быковский, – вы свежий. А стрептомицина у нас тут даже не видали, его только в Кремлевке колют всем подряд.
– От него нагрузка на сердце, – заметила Эмма.
– Да, или на ухо, – сказал Семен. – Но у нас его все равно нет, так что и беспокоиться нечего.
– Нам совсем, что ли, не дают? – уточнил Влад, проводя жирную черту между обитателями профсоюзного кавказского санатория и небожителями из кремлевских лечебниц. – Только им?
– Это потому, что они партвзносы платят каждый месяц, – назидательно объяснил Семен. – И уже на эти партвзносы Кремлевка покупает в Америке стрептомицин… Вы платите партвзносы?
– Да я беспартийный, – ответил Влад.
– Ну вот видите! – подвел итог Семен Быковский, и рыжая Эмма усмехнулась своими розовыми губами. – Беспартийный, к Кремлевке не имеете никакого отношения. Какой же тут, спрашивается в задачнике, стрептомицин? С какой это такой радости? Вон, наша Эмма сознательная комсомолка, а ей тоже ничего такого не полагается американского. Нас лечат горным воздухом и усиленным питанием. Воздух – неограниченно, и это хорошо… Вы пообедали?
– Не успел, – сказал Влад. – Оформлялся.
– В обед дают дополнительную тарелку супа, кто попросит, – пояснил Семен. – Или даже две. У нас тут есть один гаврик, так он каждый день сжирает по три тарелки супа. Думает, ведро супа заменяет один укол стрептомицина… Ну да завтра сами увидите.
– Может, сходим в «стекляшку»? – предложила Эмма. – Съедим по нормальному чебуреку.
– У меня коньяк есть, – сказал Влад Гордин. – Армянский. Я негру предлагал, а он не хочет.
– Боится он, – вздохнула Эмма. – Как это они там революцию устроили, никак не пойму.
– Так и устроили, – безмятежно отозвался Семен Быковский. – Не все же, как он. Фиделю Кастро налить – он бы обязательно хряпнул.
– Он бы – да! – не раздумывая, согласилась рыжая Эмма. Было заметно, что она, скорее всего, не отказалась бы выпить по рюмке с бородатым вождем кубинской революции.
– Но с другой стороны, – продолжал Семен, – как наши русаки – тоже не все на свете. Кто-то сказал из великих: «Русскому солдату сухарь дай – он до Берлина добежит»… Эмма, зови вон Валю да пошли в «стекляшку»!
Пока Эмма ловила промелькнувшую в толпе Валю Чижову, Влад наклонился поближе к Семену Быковскому и спросил как о тайном:
– Тут вылечиться можно? Выходит отсюда кто-нибудь?
– На своих двоих, вы имеете в виду? – Семен откинулся на спинку скамейки, глядел пыльно. – Выходят. А на следующий год возвращаются. И опять, и снова. Хроника. Мы привыкли, и вы привыкнете: это наша жизнь.
А бывает ведь намного хуже… У вас, между прочим, с вашей туберкуломой, есть шанс – один из тысячи. У меня его нет.
К «стекляшке», расположенной за турбазой, на берегу юркого ручья, вела нахоженная тропинка; заведение, стоявшее на отшибе, пользовалось популярностью. В самом поселке работала еще и грустная столовка, где и в полдень было сумрачно, да распивочный буфет с разливным портвейном и заскорузлыми пирожками, да кафе «Минутка», при ознакомительном взгляде на которое человека поражала депрессия и клейкая хандра. Ни одна из этих точек общепита не могла выстоять против модерной «стекляшки» с ее никелированной стойкой и белыми пластмассовыми стульями. Кроме того, вид быстротекущей воды за обзорными окнами примирял иных посетителей с тяготами жизни: они со вздохом проглатывали свой стакан, качали головами и разводили руками в знак бессилия перед судьбой.
Владу Гордину на исходе этого дико прожитого дня здесь понравилось. Этого дня да еще почти что недели, отчеркнувшей его от нормальной привычной жизни, от Москвы и от Камчатки, где он в этот час должен был неизбежно, казалось бы, находиться среди сопок. Вместо всего этого он оказался здесь, на берегу кавказского ручья; это не укладывалось в голове. Но при виде сосредоточенно выпивающих за столиками почти истерическое «не может этого быть!», бившееся во взбаламученной душе Влада, уступало место осознанному и тяжкому «может, может…». И в окружении новых знакомых отчаяние перед неизбежной и скорой туберкулезной смертью понемногу рассеивалось. Живут же тут люди, в санатории, и ни в чем себе, как видно, не отказывают! День да ночь – сутки прочь. И в «стекляшку» ходят.
