Ванзаров приветливо замахал, привлекая внимание.
– Неужели первым поездом приехали? – спросил он, взглянув на карманные часы и отчаянно улыбаясь.
Спрятав сверток за спину, Нарышкин глянул исподлобья.
– А вам что здесь надо? Рано еще, Иван Федорович отдыхает… Вам на одиннадцать назначено.
– Да? На одиннадцать? – спросил Ванзаров, с деланым удивлением обращаясь к Лебедеву. – Это мы так с профессором поспешили? Ай, как неудобно вышло. Профессор, я же говорил вам, что можно еще поспать часок-другой. А вы заладили: пойдем да пойдем, Иван Федорович любит ранние визиты… Ну, ничего, мы тут подождем. Погуляем, воздух у вас чудесный, не то что у нас, в душном Петербурге, правда, профессор?
Лебедев промычал неопределенно, не зная, как себя нужно сейчас вести. Подыгрывать ему не хотелось.
– А что это вы уже купили? – не унимался Ванзаров. – Свежие пряники?
– Иван Федорович просил реактивы привезти… – ответил Нарышкин.
– Неужели? В таком состоянии, как вчера, еще и указания способен был давать?
– Он еще утром заказал… Да вам какое дело?
– Очень, знаете ли, интересуюсь, где же это в столице химические элементы начинают с шести утра продавать? Вам такие места известны, профессор?
Лебедев сделал вид, что эта беседа его не касается.
– И я не знаю, – продолжил Ванзаров. – Подскажите адресок, вдруг пригодится?
– Не понимаю, господин… как вас там… – Нарышкин запнулся. – Что за допрос странный?
– Лавку подскажите, сразу отстану.
– Посылку я забрал у профессора Левандовского, была готова еще третьего дня. Вечером забрал, первым поездом вернулся. Надеюсь, на этом меня оставите в покое?
– Ночевали у знакомых или на гостиницу потратились?
Терпение Нарышкина иссякло. Он шагнул в сторону, чтобы обойти неприятного господина, но ему перегородили дорогу.
– Что это значит? – возмутился он. – Я полицию позову.
– Не извольте беспокоиться, она уже здесь, – сказал Ванзаров. – Позвольте представиться: чиновник особых поручений сыскной полиции. Итак, где изволили ночевать?
Подумав, Нарышкин решил не связываться.
– У друга гимназического…
– Где проживает ваш друг?
Был назван адрес на Васильевском острове.
– Для чего все это выведывать? – спросил Нарышкин. – Кому интересно знать, где я ночевал?
Ванзаров не ответил, но подмигнул. Что можно было понимать как угодно. Однако более проходу не мешал и даже отступил в сторону. Нарышкин только головой покачал такой невоспитанности полиции: ни с того ни с сего хватать человека и допрашивать о всяких пустяках. Он старательно обошел Ванзарова, поднялся на крылечко и подергал звонок. В доме было тихо. Нарышкин дернул еще раз и прислушался.
– Спит, что ли… – пробормотал он, прислонив ухо к двери.
– Воспользуйтесь своим ключом, – посоветовали ему.
– Иван Федорович не дает свой ключ…
– Позвольте…
Нарышкина отстранили откровенно грубо. Ванзаров взялся за дверную ручку, примериваясь для сильного рывка. Но дверь чуть приоткрылась сама.
– Это что значит? – спросил Нарышкин. – Иван Федорович не любит дверь открытой держать…
Ванзаров заглядывал в образовавшуюся щель.
– Воров боится?
– Просто не любит…
– И как ему вчера удалось дверь закрыть?
– Он это делает механически. В любом… В любом состоянии. Позвольте пройти.
Нарышкину велели оставаться на месте. Чуть приоткрыв створку, Ванзаров протиснулся внутрь. Вернулся он чрезвычайно быстро.
– Аполлон Григорьевич, по-моему, вам есть чем заняться, – сказал он.
Лебедев подхватил чемоданчик, поджидавший верным псом, и вошел в дом.
– Вам туда покуда нельзя. – Ванзаров подхватил Нарышкина под руку, тот слабо сопротивлялся. – Оставайтесь на месте. Не вздумайте уронить посылку…
17
Лариса Алексеевна мучилась вопросами, но боялась даже звук издать. Она тихонько посматривала на дочь, надеясь угадать по каким-то внешним признакам те перемены, что так явно произошли в ее характере. С Ольгой происходило что-то, чего ее мать не могла понять. Даже черты лица ее, казалось, стали другими. В них пропала резкость, угловатость, появилась незнакомая мягкость и спокойствие. Перемены начались с раннего утра. Встав, как обычно, барышня Нольде распахнула окно, глубоко и с видимым удовольствием вдохнула еще прохладный воздух и вдруг запела. Она пела тихонько, еле слышно романс на стихи Анненского, пела чисто и беззаботно, как поет человек, у которого легко на сердце. Лариса Алексеевна не могла припомнить, чтобы дочь пела не то что с утра, но даже в редкие минуты, когда бывала в хорошем настроении. Это было столь необычно, что мать не сразу разобрала пение, решив, что Ольга плачет. И уже примеряясь, как бы вернее ее утешить, вдруг поняла, что это вовсе не плач, а стихи о любви. Лариса Алексеевна стала слушать, боясь шевельнуться, так это было дивно и необычно. В доме уже давно не пели светлых романсов, да и вообще радость к ним не заглядывала. Раздражительная дочь, которая вымещала на матери усталость и обиды, стала милой и нежной. Боясь поверить в такое чудо, Лариса Алексеевна не посмела спрашивать, где она была вчера, почему так поздно вернулась и что стало причиной столь счастливой перемены. Ее мучило любопытство, и женское, и материнское, но так это было хорошо, что Ларисе Алексеевне захотелось продлить эту волшебную минуту, не спугнуть ее неуместным словом. Она смолчала и занялась утренним чаем.
Чудеса на этом не закончились. Нольде подошла к матери, обняла ее за плечи, прижалась щекой и даже поцеловала в макушку. Лариса Алексеевна еле удержала чайник в дрогнувшей руке. Она и забыла, что такое ласка дочери. Было это так чудесно, что она готова была стоять так хоть до вечера. Нольде не стала затягивать удовольствие, с улыбкой подмигнула матери и принялась за бутерброды, с аппетитом прихлебывая чай и нахваливая вкус. Такого счастливого завтрака Лариса Алексеевна тоже не могла припомнить. Обычно дочь садилась за стол мрачная и рассерженная, делала глоток-другой, вставала и уходила в гимназию, не притронувшись ни к чему и не сказав даже «спасибо». Каждое утро мать готовила еду, чтобы у Оленьки были силы на трудный день учительницы, но все это пропадало втуне. Какое же это забытое счастье – видеть, как дочь ест и накладывает на тарелку еще порцию.
– Что вы, маменька, на меня так смотрите, – сказала Нольде, принявшись за другой кусок хлеба с маслом и сыром.
– Какая ты у меня красавица, не могу наглядеться, – ответила Лариса Алексеевна.
– Только сейчас заметили?
– Я всегда это знала, только жизнь наша…
