Предстояли неприятные разговоры, и Урицкий чувствовал некоторую нервозность.
В раздумьях дорога показалась недолгой. «Мерседес-Бенц» остановился точно перед парадным подъездом. На улице накрапывал небольшой дождь.
– Может, вам помочь с саквояжем? – предложил Прокопий.
– Ничего, как-нибудь справлюсь сам.
Слегка поежившись, Моисей Соломонович уверенно выбрался из автомобиля и раскачивающейся походкой направился к дверям Министерства иностранных дел. Поздоровавшись со знакомыми, он пропустил в распахнутую дверь женщину и только после этого вошел сам. Отряхнув с воротника капли дождя, пересек просторный холл и направился к лифту, где уже стоял тучный швейцар лет пятидесяти.
– Вам на какой этаж, Моисей Соломонович? – поинтересовался он.
Ответить Урицкий не успел. Неожиданно от стены отделился молодой человек лет двадцати пяти и, подняв руку с пистолетом, пошел прямо на Урицкого, нервно приговаривая:
– Вы должны умереть! Вы должны умереть!
Урицкий завороженно застыл. Тонкая рука юноши была некрепкой – пистолет, вытянутый на длину руки, шатало из стороны в сторону. Прежде чем Урицкий что-то успел ответить, раздался выстрел, наполнив помещение пороховыми газами. Голова Урицкого дернулась назад, как случается при сильном ударе, и он рухнул на кафельный пол, далеко в сторону отбросив саквояж.
Молодой человек ошалело посмотрел по сторонам, на швейцара, открывшего от ужаса рот, и закричал:
– Это не я! Это не я!
Размахивая пистолетом, он бросился на улицу и, подхватив стоявший у обочины велосипед, выехал с Дворцовой площади.
– Держите его! – запоздало закричал швейцар, выскочивший на улицу. – Он убил товарища Урицкого!
Вокруг лежавшего Урицкого скапливался народ.
– Надо позвать врача… Где тут врач!
Председатель петроградской ЧК лежал распростертым, слегка согнув колени, словно хотел убежать от возможного преследователя. Кожаная фуражка валялась далеко в стороне, в трех метрах, завалившись на бок, лежал саквояж. Никто из присутствующих не обратил внимания на скуластого человека в галифе и в синей солдатской шинели. Постояв немного подле неподвижного тела, он поднял бесхозный саквояж и вышел из здания.
Глава 11. Интеллигентнейшие люди
К завтраку швейцарский посол Эдвард Одье готовился всегда тщательно (для него это был своеобразный ритуал), будто его ожидала не чашка бразильского кофе (правда, весьма вкусного), а, по крайней мере, торжественный выход в Императорский театр. Надушенный, набриалиненный до неприличия, он торжественно, со снисходительной улыбкой на полных губах, буквально вплывал в столовую, подходил к хозяйке дома Августе Богдановне и, взяв ее за руки, поочередно целовал в правую и левую ладонь, после чего устраивался за стол, где его поджидали тонко нарезанная ветчина, паюсная икра, наложенная небольшой горкой, сливочное крестьянское масло, аккуратно нарезанный хлеб и сдобные маковые булочки, до которых господин Одье был невероятно охоч.
В этот раз за столом повисло какое-то тягучее молчание, растопить которое не смогла даже история, рассказанная послом о его первой любви: он был безответно влюблен в свою соседку Гретхэн, вышедшую замуж за пастуха, потому что тот очень красиво играл на свирели. Через много лет, оказавшись в родных местах, он неожиданно услышал от Гретхэн признание, что девушка тоже его любила, но не осмеливалась признаться в своих чувствах. Гретхэн была по-своему счастлива, у них родилось два мальчика и одна девочка, но вот только она частенько вспоминала их вечерние прогулки. От той наивной девочки с золотыми волосами остались лишь большие карие глаза. Она сильно изменилась, поправилась, что поделаешь, время не щадит даже самых пригожих женщин.
Рассказанная история выжала лишь печальную улыбку хозяйки дома, сдержанно заметившей:
– В своих чувствах нужно признаваться немедленно, иначе потом может быть поздно.
– Возможно, вы правы, – согласился посол и, пригубив горячий кофе, прикрыл от удовольствия глаза. Все-таки кофе в этом доме готовили отменный, ничем не хуже, чем в его родной Швейцарии. – Увы, это так. Жизнь, она не останавливается…
– А вы знаете, ведь большевики после убийства Урицкого объявили красный террор, – вдруг неожиданно проговорил Евгений Фаберже.
– Террор, говорите? – неподдельно изумился швейцарский посол. – Очень странно слышать. Что же тогда было до сегодняшнего дня?
– По всей видимости, всего лишь цветочки. Мне известно, что в первый же день убийства Урицкого в Петрограде было расстреляно девятьсот человек! И как вы думаете, что это за люди? Какие-то преступники? Ничего подобного! Идейные противники большевиков: кадеты, меньшевики, эсеры. Образованнейшие, интеллигентнейшие люди! Судя по тому, как разворачиваются дела в России, завтрашний день ничего хорошего не обещает.
Посол сделал еще один глоток. Вывести его из равновесия могла, наверное, только Царь-пушка, бабахнувшая под самым ухом.
– Интересно, а кто придумал эту практику с заложниками?
– Ну уж точно не царское правительство.
– Боюсь, что вы правы. И кто же убил Урицкого?
– Говорят, поэт Леонид Каннегисер… Довольно известный в Петрограде. Но вся эта история весьма темная.
– Есть какие-то сомнения в его виновности? – Посол отставил чашку и с интересом посмотрел на Евгения.
Августа Богдановна редко принимала участие в беседах за завтраком, политика ее не интересовала. Единственное, что ее всерьез беспокоило, так это возросшая преступность. Ходить по улицам стало небезопасно.
– У меня есть знакомые, работающие в ЧК, – неопределенно произнес Евгений Фаберже. – Они утверждают, что прямых доказательств против него не имеется. Известно только, что он действительно находился в фойе, его опознал швейцар, но, скорее всего, стрелял кто-то другой. Правда, этот бедный юноша признался, что имел намерение выстрелить. Но стрелять и иметь намерение – это совершенно разные вещи. Когда прозвучал выстрел, он просто выскочил из здания с пистолетом в руке. Представляю, что это за стрелок, который позабыл его даже спрятать и бежал по многолюдной улице, размахивал револьвером, как каким-то флагом, привлекая к себе внимание. Потом он забежал в какую-то квартиру, накинул поверх плеч висевшее в прихожей чужое пальто и таким образом попытался скрыться в толпе на Невском, но его тотчас узнали. Думаю, что дело куда тоньше и сложнее, чем нам его представили.
Августа Богдановна только охала и качала головой. В последнее время выстрелы в Петрограде были обычным делом, но очень хотелось верить, что их дом так и останется островком спокойствия среди бушующего и разгневанного мира.
О краже саквояжа Карл Густавович написал, как только покинул Нарву. Было еще два письма, из которых становилось понятно, что некоторое время он жил в загородном поместье, а потом перебрался в Ригу. Родственники отписали, что Карл Густавович очень подавлен и не желает отвечать ни на какие вопросы. От сердечного живого человека, каковым они его знали, осталась лишь пожелтевшая от старости сморщенная оболочка.
